ДОПОЛНИТЬ ЧИСЛО Юрий ГРАЧЕВ

Ему не хотелось ехать. Грустно было расставаться с товарищами, но еще грустнее с матерью. Когда пришлось укладывать вещи в чемодан, он невольно оглянулся на свою комнату, где столько лет жили с матерью.

Ему невольно стало жаль всего: старого стола с краями, изрезанными перочинным ножом, тумбочки с книгами, которые он недавно перебирал, укладывал, — все казалось милым, дорогим.

— Да что это я на самом деле, — сказал Павел Скудин сам себе. — Еду на несколько месяцев, а сам словно прощаюсь совсем.

Седенькая низенькая старушка суетилась около печи, укладывая пироги в газету и говоря:

— Это сегодня будешь, Павлик, в дороге кушать, а вот это — завтра.

— Ничего, ничего, мама, не беспокойся/когда что есть разберу, — сказал Павел.

— Да когда же приедешь? — спросила.

— Наверное, скоро, — ответил он и, торопливо поцеловав мать, направился к двери.

— Мне бы проводить тебя до вокзала.

— Нет, не надо. Ты и так больна, мама.

Мать еще хотела что-то сказать, но Павел был уже за дверью.

Начинался дождик. Крупные капли прыгали по пыльной мостовой. Павел оглянулся, она стояла на крыльце и не спускала с него глаз.

— До свидания, до свидания, мама, — крикнул он уже издали. Грустное сумрачное настроение, навеянное прощанием, не покидало его. Скудин любил мать, хотя внешне и не показывал этого. Он — единственный сын ее — знал, что она живет только им, знал, что для него мать ближе всех людей на земле.

В вагоне было пыльно, душно, накурено. Он сел у окна, в которое солнце било своими лучами, смотрел на гулявших по перрону пассажиров и не видел их. Перед ним была его мать, которая как бы укоряла его, что он равнодушно холодно простился с ней. И лишь только тогда, когда поезд тронулся, торопливо застучали колеса на стыках рельсов, пахнуло свежим после дождя ветерком, Павел, закурив, хорошо затянулся и перестал думать о матери.

Чувство печали, желания написать матери ласковое, приветливое письмо, исчезли. И он стал думать о предстоящем.

Ему всего 18 лет. Он едет из родного Красноярска как уполномоченный по заготовке кедрового ореха. Фантазия рисовала картины охоты, жизни среди природы.

— Я не трус, — подумал он, — может, еще не одного медведя убью.

* * *

Было тихое раннее утро. Восходящее солнце, показавшееся из-за сопок, золотило ветви, стволы верхушек стройных высоких сосен. Сильные разноголосые звуки птичьего пения наполняли воздух.

Она не перелезла, а почти перепрыгнула через плетень и, цепляясь за кусты черемухи, стала спускаться по крутой тропинке к речке. Ей, Шуре, было легко идти в это тихое светлое утро.

“Как хорошо здесь, — думала она, — но только скучно, не с кем погулять”.

Ей было 20 лет. Она была здорова, сильна, но жизнь в городе среди людей хороших, как ей казалось, не научила ее любоваться -природой и жить ею. Ей казалось, что основное в жизни — это гулять, устраивать интриги, заинтересовывать собой молодых людей, вызывать ухаживание.

У воды она разделась и прыгнула в реку. Купание освежило ее. Ей еще больше захотелось быть не одной, не со стариками-родителями, а там, в городе, где, как ей казалось, многие были в нее влюблены.

После купания стала медленно подниматься по тропинке, как вдруг остановилась. Справа, в ельнике, послышался звук треснувшей ветки. Она прислушалась. Да, кто-то шел из лесу. Решила подождать. Показался молодой высокий человек. По ружью, видневшемуся за спиной, по сумке можно было сразу определить, что это охотник.

— Да это Саша Ивин! — узнала она, — Вот хорошая встреча.

Ведь в детстве были они друзьями, что называется вместе росли. И только последнее время, как приехала она на каникулы из города, Ивин стал совершенно равнодушен к ней, даже не подходит. Она слышала, она понимала, ведь он стал баптистом.

— Ивин! Саша! Ивин! — крикнула она ему.

Он приветливо махнул ей рукой и направился, к ней.

— Ну как охота? — спросила она. ,

— Ходил к тем озерам, что за лесом, — сказал он и указывал на сумку, наполненную утками.

— Слушай! — сказала Шура, пристально смотря на него.

— Его энергичное открытое лицо, взгляд серых глаз так нравился ей. Она знала, что он лучший охотник этой местности, пожалуй, лучший парень из всей деревни. И ей было досадно, что он, раньше увлекавшийся ею, теперь не обращал на нее никакого внимания.

— Сядь сюда, мне нужно поговорить с тобой.

Они сели на ствол полугнилого упавшего дерева. Шура хотела было начать кокетничать, как это она отлично умела, но почему-то почувствовала себя неловко перед ним. От него веяло какой-то особой добротой и прямодушием. Он молчал и смотрел на нее, улыбаясь добрым, спокойным взглядом.

Было тихо, лишь кругом пели птицы, да иногда доносился плеск рыбы в реке.

— Саша! Что ты меня сторонишься, — наконец, робко произнесла Шура.

— Наши пути различны, — произнес он. — Ты знаешь, я уверовал, как в свое время уверовали мои и твои родители. А ты? Ты пошла по другому пути.

— Да, я пошла по другому, — сказала Шура, выпрямившись, и в голосе ее послышалась гордость. — Я много училась, учусь в техникуме и тот туман, который навис над вами, исчез в лучах солнца-знания. Да, я понимаю , родители наши верят. Я уважаю твоего отца Акима, и ты уверовал, так что же особенного? Ведь как я приезжала в прошлом году, мы были так близки.

— Да, но сейчас не то, — сказал задумчиво Ивин.

— Почему же не то?— подумала она.— Ведь я знаю, он ни за кем не ухаживает. Не может быть, чтобы я была для него безразлична. Неужели в тебе ничего не осталось ко мне? — спросила она прямо.

— Не знаю, но ясно, что ты мне совсем чужая.

— Понимаю, понимаю, — произнесла она насмешливо; — Ведь у вас только верующий с верующей.

Она подвинулась к нему ближе, коснулась его плеча и, склонившись к его груди, торопливо зашептала:

— Слушай, Саша, оставь все это, оставь, мы были близкими друзьями и такими останемся. Пойми, любовь — это самое дорогое в жизни.

Он ощущал ее прикосновение, ее манящее дыхание. Сердце билось .часто. Он сознавал себя не охотником, а дичью, за которой охотился. Невольно смотрел на ее красивые ноги, прикрытые лепким платьем, и невольное волнение загорелось в крови. Ведь он был молод, крепок, силен.

"Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть во искушение", — вспомнилось в этот миг ему. "Господи, сохрани меня", — мысленно помолился он. Встал, поправил ружье и твердо произнес:

— Прощай Шура! Нам с тобой не по пути. Если хочешь, --приходи на собрание. Ведь ты .пропадешь, а там ты услышишь о спасении.

“На собрание идти, — подумала Шура. — Какое странное приглашение”.

Ребенком она ходила туда с родителями, а теперь ей там что делать. Ведь она даже в Бога не верит.

* * *

В большой бревенчатый дом, что стоял на окраине села, собрался народ. Люди, одетые чисто, по-праздничному, шли молиться. Почти все село было сектантское — баптистское и как только воскресенье, в молитвенный дом собиралось большинство жителей.

В этом доме не было ничего особенного: стояли рядами некрашенные скамьи, впереди стол, покрытый белой скатертью, над столом на стене надпись: "КРОВЬ ИИСУСА ХРИСТА ОЧИЩАЕТ ОТ ВСЯКОГО ГРЕХА".

Когда Шура вошла в этот дом, на большинстве скамей уже сидели люди. Было тихо. Люди сидели со спокойными лицами и ожидали начала собрания. Здесь она была только в ранние юные годы, и невольно воспоминания лучших дней жизни нахлынули на нее.

"В край родной, в край родной, в край родной страны"... — запели сидевшие впереди старики. И все собрание дружно подхватило протяжную торжественную мелодию. Гимн был знаком, и Шура невольно присоединилась к пению, но потом вспомнила: “Ведь я неверующая, — и замолчала. — Да, у этого стола, когда-то маленькая я рассказывала стишки. Как улыбались мне, как ласкали меня”, — думала, она, рассматривая сидящую вправо молодежь. Среди них был и Саша Ивин, что-то читавший про себя.

У самого стола сидел старик с длинной бородой Аким — отец Саши. Он громко пел держа перед собой песенник “Гусли”, то и дело поправляя очки на носу, которые во время пения, видимо, неустойчиво держались.

Шура оглянулась назад и заметила сидящего у двери Павла Скудина, который широко открытыми глазами смотрел на окружающее.

“Видимо, первый раз он здесь”, — решила Шура.

— Перед молитвою споем: "Вот настал молитвы час", — предложил ее отец, Пантелей.

Все встали за ним, а Аким прочел: "Вот настал молитвы час, тих и скромен наш дом. И душа к душе меж нас льнет в общении святом".

Потом, после пения, все сели.

— Слово скажет Ивин, — произнес кто-то из стариков. Шура подумала, что к столу сейчас подойдет Аким и будет читать, но подошел Саша и раскрыл Евангелие.

“Удивительно, он полез Евангелие читать”, — подумала Шура.

— "Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть во искушение", — произнес Саша слова Иисуса.

Он говорил о Молитве, побеждающей искушения, говорил о бодрствовании и молитве во время собрания, чтобы оно было благословенно.

Шура слушала, смотрела на его открытое честное лицо и невольно прошептала "Как он верит!". И вдруг ей ужасно стало, что она ни во что сама не верит. То, что она чувствовала в детстве, этот мир и любовь Христа, ей теперь совершенно чужды.

Саша призвал к молитве и все, привстав на колени, по очереди, часто перебивая друг друга, стали молиться. Говорили простые слова, излагая перед Богом свои нужды, просьбы. Не было ни красивых молитв, ни заученных фраз. Некоторые плакали. Встав с молитвы, пели:

"Грешники к Христу придите;
Час спасенья возвещен.
Иисус спасти вас хочет,
Поли любви и силы Он"...

После к столу подошел ее отец, седой невысокий старичок, и прочел из Евангелия от Иоанна: "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную"...

Прочитав, старик стал доказывать, что Бог любит, что Бог спасает грешников, кровь Христа небесполезно пролита. В ней грешникам прощение! — воскликнул он.

— Я грешница, — подумала она, и какой-то внутренний голос словно произнес: "Сегодня тебе покаяться нужно", но другой голос убеждал: "Верно, ты грешница, и каяться нужно, но только не сегодня, а завтра".

Она обернулась назад, Скудин что-то записывал.

“Собирает материалы на баптистов”, — догадались она.

И верно, Скудин пришел по заданию, чтобы выявить, кто у баптистов главарь и какое имеет влияние. Он слушал пение, молитвы, проповеди, что-то касалось его сердца, будило к неизвестному, но он старался ни во что не вдумываться, твердя про себя: "Дурман, дурман, какой дурман".

— Дорогой наш гость из далекой заимки скажет слово, — произнес Пантелей.

К столу подошел коренастый Савельич, сибирский природный чалдон, как про него говорили. Все его лицо было покрыто густыми, черными волосами, так что виднелись впадины глаз и нос. У него был только один глаз и внешний вид был как бы суров. Но все, кто поближе знали старика Савельича, знали как весел и добр этот старик, способный проходить тайгу в самую сильную непогоду, улыбаясь и весело разговаривая. Никакая распутица не могла удержать Савельича, если он решил пойти на собрание.

Раскрыв Библию, Савельич долго узловатыми грубыми пальцами человека местного труда перебирал листы, отыскивая нужное место. Потом внимательно посмотрел на всех и тихо сказал:

— Братья, сестры, много мы разных дел делали: и пели, и .молились, и души к Господу приводили, а вот к исполнению одного дела еще не приступили. Чую я, что скоро нам надлежит приступить к этому делу. Знаете какое дело-то? — спросил он и замолчал.

Никто из присутствующих не проронил ни слова.

— А вот оно это дело-то записано здесь, в откровении Иоанна 6 гл. 10—11 ст.

И он медленно прочел:

— "И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыко Святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, ДОПОЛНЯТ ЧИСЛО".

— Так вот оно дело-то, — сказал торжественно Савельич. — Надлежит дополнить число. Братья, сестры, некоторым из нас может предстоит дело ДОПОЛНИТЬ ЧИСЛО. Готовы ли мы за ХРИСТА? Или как Петр соблазнимся? Не дай Бог, не дай Бог, сказал он, качая головой.

Братья, а дело нелегкое. Это значит не на Фаворе гимны петь, а на Голгофе, там ДОПОЛНИТЬ ЧИСЛО. Устоим ли?

Из единственного глаза старика покатились слезы. Он старался вытирать их большим клетчатым платком, но они одна за другой текли и падали на открытую старую Библию, лежавшею перед ним.

— Братья, устоять бы, не обесчестить имя Господа, с молитвой устоять.

Он опустился на колени, все последовали его примеру, и горячие молитвы о поддержке, о силе быть верными до смерти возносились к небу.

Горячо молился Аким, прося укрепить его.

Сердце Шуры было неспокойно: "Покаяться нужно, но только не сегодня", — решила она.

* * *

На другой день она встретилась с Павлом Скудиным.

— Вы были вчера на собрании сектантов, — сказал он ей, здороваясь и пожимая ее руку.

— Да, была, интересовалась, — ответила она.

— Дурман-то, дурман-то какой! — воскликнул он. — Я убедился, кто главные у них воду мутят: старик с бородой. Другой седенький, маленький.

Шура ему на это ничего не сказала и предложила ему пойти за огороды к реке. Там, весело болтая, шутя, провели они вечер.

С тех пор, как Шура была на собрании, прошло более недели. Желание покаяться потускнело, исчезло. Решила больше .не ходить на собрание.

— Ведь недаром же я в городе слышала лекции, что и Евангелие, и Христос — все это ложь. Так говорят люди знания, и мне нечего погружаться в эту деревенскую тьму, — думала она.

* * *

План по заготовке кедрового ореха не выполнялся. Рушились мечты Павла Скудина, что он вернется в родной город с благодарностью за работу и с большой, честью. Намеченное количество орехов заготовить, видимо, не удастся. Из Других сел приезжавшие уполномоченные по кедрозаготовке всегда являлись с водкой, пили, ругались и говорили, что тоже план у ник не выполняется.

Вначале Павлу Скудину казалось, что нужно было меньше пить, организовать население, поощрить промтоварами, и все пойдет на лад. Но потом кто-то подал мысль, что во всем виноваты баптисты.

— Они разлагают массу, они молятся, людей от работы отвлекают, через это и план не выполняется, — говорил старший уполномоченный по району Котов.

И чем они больше пили и расходовали промтовары не по назначению, тем больше представлялся им баптизм страшным злом, гнездом кулачества, как выражался Котов.

Павел слушал его, невольно заражался ненавистью к баптистам, и само - это слово представлялось ему вредным, которое нужно стереть с лица земли для блага народа.

Так-то почти все его товарищи по работе съехались к Павлу. Водки достали больше чем надо.

— Ты только девчат достань, — говорили они Павлу, — погуляем на большой.

Но с девчатами не клеилось. Село было сектантское и молодежи, привыкшей к пьянству, разврату, там не было. Попытался Павел пригласить Шуру.

— Гулянка будет во! — сказал он и показал на большой палец. — Будем обсуждать важные вопросы, секретные. Идем.

Шура бы и согласилась, но одной идти без девчат как-то неудобно.

— Ну, а когда же увидимся с тобой? — спросил он, притянув ее к себе, и поцеловал в плечо.

— Завтра утром у реки, — засмеялась она и, вырвавшись, побежала домой.

Дома ее две маленькие сестренки Надя и Вера уже спали, мать готовились ложиться. Отец сидел за столом перед горящей лампой и читал.

— Где же ты была? Мы уже отужинали без тебя, — спросила мать, седенькая и полная старушка.

— Где была, там уже нет, — сказала резко Шура. — Я вам отчет не обязана давать.

Отец взглянул на нее, погладил бороду и ласково произнес:

— Садись, дочка, мне с тобой поговорить надо.

— Нечего мне с вами сидеть и говорить. Я молодая, вы старые, вы над Библией кисните, а я в жизнь гляжу.

— Шура, Шура, получше говори с отцом-то, — сказала мать.

Шура ужинала, не молясь, сердито нахмурив брови.

“Придешь домой и не с кем душу отвести, — думала она, прожевывая кусок хлеба. — Все только о Боге говорят мне”.

— Сатана тебя губит, покаяться бы тебе, — не выдержав, произнес отец.

— Перестань, папа! Аппетит отбиваешь.

Старик замолчал, низко опустив голову, тяжело вздохнул. Поужинав, Шура ушла за перегородку, легла. На душе было пусто, тяжело, тоскливо. Слышала как мать, всхлипывая, говорила:

— Что же делать нам? Что же делать, дочь-то у нас какая?

Старик тяжело вздыхал и говорил, что многое может сделать молитва праведника.

Слышала, как они опустились на колени и молились Богу о ней, несчастной.

Долго не могла уснуть, злилась на родителей. Решила, пока Скудин здесь, погулять с ним, а потом уехать в город. Павел ей в сущности не нравился. Он казался ей несамостоятельным, маленьким для мужчины. Но надо было чем-то разнообразить жизнь, да хотелось этим подразнить Сашу Ивина, которому она не переставала внутренне симпатизировать.

Утром, проспав дольше обыкновенного. Щура вскочила, схватила полотенце и побежала на реку, надеясь встретить Павла.

Дорогой почему-то вспомнилось: слышала кряхтение отца, куда-то его вызвали, и он ушел.

* * *

В тот же самый вечер, когда началась попойка у Скудина, а Шура грубила родителям, вся семья в доме Ивиных собралась за столом. Рядом с отцом сидел Саша, потом две сестренки и маленький брат. Мать налила в одну миску щи. Перед едой помолились и даже спели:

"Отче наш благослови на столе Твой дар Святой.
Он нам подан из любви в пищу плоти сей земной".

Все чувствовали мир и любовь. Перед сном Аким усадил себе маленьких на колени, Саша и мать сели рядом. Аким открыл Евангелие и прочитал:

— "Блажен умирающий в Господе" — и, взглянув на Сашу, сказал:— Что-то крепко запали на сердце мне слова Савельича: ДОПОЛНИТЬ ЧИСЛО-ТО.

— Да, — сказал Саша. — Вот Петру дано было смертью прославить Господа.

— Не нужно вроде об этом говорить-то, — сказала старушка. — Лучше давайте споем: "Мой дом и я служить хотим Тебе, Христос, лишь одному".

— Говорить-то об этом нужно, — сказал Аким. — Дополнить число — великое дело. Ну, а спеть, споем.

Ложась спать, молились всей семьей. Аким горячо просил Бога, чтобы помог ему быть верным до конца.

* * *

В эту же ночь там, где был Павел Скудин с товарищами, раздавались другие песни. Люди гуляли, то есть пили водку, ели и опять пили.

На столе горели три лампы. Котов много выпил, но почти не пьянел, а глаза его сверкали какой-то неестественной злобой. Он то и дело сжимал кулаки, вздрагивал и наконец, встав и ударив по столу так, что все зазвенело, произнес:

— Хватит! — Решение нужно принять сейчас же, подписать, постановить. Довольно волокититься с ними, к ногтю паразитов! Все это баптистские главари, попы тут нам мешают.

— Верно, верно, — раздались голоса пьяных.

— Скудии, пиши протокол, — начальствующим тоном произнес Котов. Но Павел не был в состоянии писать. Он стоял у окна полусогнувшись.

— Беэ-э-э, — надрывался он, корчась от рвоты. Желудок его старался освободиться от алкогольной массы. Котов махнул рукой и сказал:

— Обойдемся без протоколов.

— Так кого же к ногтю? — спросил кто-то.

— А вот у Скудина записано.

Скудина вырвало, и он, достал из кармана бумагу, прочел:

— Старик с длинной бородой, Акимом звать. Другой седенький маленький — Пантелей.

— Знаю, знаю, — сказал бывший здесь милиционер. — Да только у нас не попы и не кулаки.

— Молчать! — взревел Котов. — Ты что подпевало что ли здесь? Иди сейчас же тащи их сюда, мы разберемся.

Павел Скудин ясно, несмотря на то, что был сильно пьян, запомнил, что произошло дальше.

Их привели в одном белье и поставили перед Котовым. Тот сначала спокойно начал как бы допрос. Крестьяне не отказывались, что они верно в Бога веруют, что они баптисты.

— Так зачем же вы дурачитесь и людей губите? Ведь вы своими молитвами сорвали заготовку орехов, — повысив голос, сказал Котов.

— Мы власти во всем подчиняемся и работаем честно, — сказал Аким, — и нечего плохого не делаем.

— Как ничего не делаете!? — закричал, вскочив, Котов. — Вы что дурачитесь, хотите дураками прикинуться? Людям Евангелие читаете, религию людям распространяете самую гнусную, баптистскую. Эта самая развратная религия! А ну-ка, скажи, сколько Соломон жен имел? — обратился он к Пантелею.

Но тот молчал, внутренне молясь, чтобы Бог помог перенести все, что дано им перенести на их долю.

— Ну, что молчите? — сказал Котов. — Сознали, что виноваты? Завтра актом все оформим, а теперь к делу.

Он вытащил оружие и приказал другим сделать тоже. Ни Аким, ни Пантелей не проронили ни слова. Они ясно сознавали, что им дано ДОПОЛНИТЬ ЧИСЛО и они молили Бога, чтобы он помог умереть им достойно, как христианам.

Вначале у Пантелея дрожали колени, но потом он совершенно успокоился. Сила неба пахнула в душу и какой-то особый мир изгнал и страх, и боязнь.

Темною беззвездною ночью повели их за село.

— Значит сподобились ДОПОЛНИТЬ ЧИСЛО, — прошептал Аким.

— Отче, прославь имя Твое, — сказал Пантелей, и ему показалось, что их ведут не двоих, впереди их шел в терновом венке Тот, Который умер за грехи всего мира.

— Брат, на Голгофу идем, идем с Ним, — сказал Пантелей.

— С Ним идем, — ответил Аким.

Наскоро вскопали что-то вроде могилы.

— Я сам, я сам пристрелю этих бешеных собак, — сказал Котов.

Раздались выстрелы... Все было кончено.



Возвращаясь назад, покачивались, но хмель у большинства почти прошел. Вкрадывалось сознание, что сделали что-то нехорошее, противозаконное. Когда входили в избу, Скудин заметил, что из деревни выехал какой-то верховой и галопом помчался к лесу, туда, где дорога шла в город. Это был старый партизан Никифор. Он давно заметил, что готовилось что-то недоброе. Видел как Пантелея с Акимом повели, крадучись, следил за совершающимся и видел всю картину убийства. Он поскакал в город, чтобы сообщить ОГПУ о случившемся.

* * *

Рассвело, когда Павел со страшной головной болью, спотыкаясь, пробирался к реке, где было назначено свидание.

Ее еще не было. Он искупался в реке, намочил голову, но самочувствие не улучшалось. Голова трещала, на душе была тяжесть, страх. Когда он увидел спускающуюся по косогору Шуру, словно легче стало. Он всматривался в ее красивую фигуру, стройные полные ноги и думал,, что он скоро будет обладать ею.

— Здравствуй! — Весело прикрикнула она. — Что ты такой распухший? Крепко пьете!

— Да, крепко, — сказал он, силясь улыбнуться, — дело сделали крепкое.

— Какое дело?

— Да двух баптистских попов уничтожили.

— Каких попов? — с тревогой в голове спросила она. — Здесь попов нет, обыкновенные все крестьяне.

Ей ясно вспомнилось, что ночью слышала, как отца вызывали.

— А вот у них Пантелей и Аким заправилы. Их нынче ночью мы убили, — сказал равнодушно Павел.

Глаза Шуры остановились и даже расширились.

— Папа! Папа! Где ты? — закричала она, — Неужели они тебя убили?

Она бросилась в село, бежала по улицам, крича:

— Папа, папа, милый папочка!

Собрался народ, стали искать Пантелея и Акима. Нашли Павла Скудина, и он все рассказал им, дрожа от страха. Думал бить будут, самосуд устроят, но его не тронули.

Пришел в избу к товарищам, те уже по волнению, заметному в селе, догадались, что все известно.

— Приготовить оружие! — командовал Котов. — Нужно быть готовыми к обороне.

Но никто не думал о самосуде. В селе большинство были верующие и ни у кого не мелькнула мысль о самосуде и мести. Толпа собралась у могилы, хотели достать трупы, но Иван, брат партизана Никифора, не разрешил, сказав, что Никифор уехал за начальством и до него нельзя трогать.

Родственники не отходили от могилы. Шура вначале плакала, стонала, потом замолчала, стиснула зубы и неподвижно уставилась на могилу. Невдалеке стоял Саша Ивин, поддерживая мать, которая непрерывно плакала. Сам Саша не плакал, только глубоко и резко произносил: "Господи, Господи".

Шура оторвала свой взгляд от могилы, взглянула на Ивина и в глазах ее блеснул огонь. В ней проснулся зверь, жаждущий смерти.

— Саша, перед этой свежей кровью, — крикнула она, — перед невинно убитыми отцами клянемся отомстить! Ты охотник, идем, я тоже умею стрелять. Отомстим палачам!

Саша молчал.

— Так что же ты молчишь? Ведь "око за око, кровь за кровь", так написано у вас?

— Успокойся, успокойся! — бросилась женщина к Шуре.

— Идем же, идем сейчас! — не унималась она.

— Я христианин, — сказал Саша, — написано: "Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. И если враг твой голоден, накорми его".

— Брось ты этой ерундой прикрываться! — гневно крикнула Шура. — Ты как баба боишься, трусишь. Я сама, я сама пойду.

Она сделала несколько шагов, зарыдала и упала на землю.

К вечеру из-за леса показалась конница. Вооруженные люди в голубых фуражках с красными околышами окружили избу, где находились преступники. Вывели их, обезоружили.

— Как так, нас арестовать? — волновался Котов. — Ведь мы двух попов, врагов уничтожили.

— Не волнуйтесь, не беспокойтесь, товарищи, — успокаивали его конвойные, — Пролетарский суд разберет кто виноват.

Посадив на телегу, окружив кольцом верховых, увезли их в город. Когда провозили деревней, никто не угрожал, никто не обругал их. И лишь только, когда подъехали к пригородному селу, там люди, узнав о их преступлении, злобно ругали и грозили им самосудом.

* * *

Это были необыкновенные "многолюдные похороны. В одном большом гробу лежало два брата, два ДОПОЛНИВШИЕ ЧИСЛО. С пением несли их на кладбище. Вся масса народа, плача, пела:

"Они собираются все домой, все домой.
Один за другим входят в край родной,
да все домой".

На похоронах были представители власти. Они объяснили, что преступники будут наказаны, и никто в Советской стране не имеет права нарушать закон о вероисповедании и чинить самоуправства.

Над открытой могилой Саша открыл Евангелие и прочел: "Блаженны умирающие В Господе, — сей говорит Дух. Они успокоились от трудов своих и дела их идут вслед за ними".

Когда опускали гроб в могилу, на колени упала Шура.

— Господи, прости меня грешницу! — раздался вопль из ее уст. — Папа, папа, прости меня. Отец Небесный, спаси меня от грехов моих!

Она плакала и молилась. Весь народ опустился на колени с нею и молился, благодаря Бога, что услышана молитва ее отца.

— Какая радость! Дочь-то Пантелея покаялась, — говорили люди.

У могилы отца Шура получила новую жизнь, вечную жизнь. Ее целовали, поздравляли с обращением к Господу.

— Сестра, — сказал Саша, пожимая ей руку, — пойдем за Иисусом, как шли наши отцы, будем верны Ему до конца!

Умер зверь в сердце Шуры. Она простила убийцам, она не чувствовала к ним ненависти. Она знала, что они несчастные грешники, которых сатана бросает на разные злые дела.

* * *

Каменный коридор, каменные стены, железные решетки, кованые тяжелые двери. Одиночки. Их одиночки были рядом. Котов сидел один, Павел Скудин с четырьмя другими людьми. И только попав в тюрьму, он вспомнил ясно свою мать, — этими мыслями мучился он.

В этой же камере, где находился он, был молодой человек. Несмотря на то, что он сидел давно, он занимал место на полу у параши (помойная бочка), уступая место на нарах приходящим.

— Почему это вы так делаете? — спросил Павел Скудин.

— Я на земле лучшего места не ищу, — ответил он.

— Но мне все-таки неудобно, — сказал Павел, — Когда я ложусь на нарах, а вы на полу. Ведь я только пришел.

— У меня лучшее место там, — указывал юноша в окно, где виднелся кусочек синего неба.

— А вы за что сидите? — поинтересовался юноша у Павла.

— Двух баптистов убили, — ответил он.

Юноша с грустью посмотрел на Павла и тихо сказал:

— Значит моих родных братьев убили.

Скоро они сдружились. Павел рассказывал, как он боится за мать, что мать погибнет, узнав, что он в тюрьме.

— Покаяться вам нужно, — говорил юноша, — молиться нужно, легче станет. А насчет тюрьмы мы, верующие, хлопотать станем. Если возможно, чтобы вас отпустили. Мы не мстим за себя.

Он давал Павлу читать Евангелие, и Павел часто, раскрыв его, говорил:

— Какая удивительная книга! О, если бы приехать домой к матери, непременно достал бы Евангелие и стал его читать.

Не прошло и недели заключения Павла, как он стал слышать дикие крики из одиночки Котова.

— Нет, не буду есть, не буду, — кричал он. — Вы хотите меня отравить. Знаю, хотите отравить!

Временами он просил курить, но табак не брал, боясь, что его отравят им и брал только зажженную папиросу, которую надзиратель курил сам. По ночам он не давал спать людям, находящимся в соседних одиночках, кричал, бился в дверь.

— Я знаю, сегодня вы меня расстреляете, дайте проститься с маленькой дочкой! Дайте поцеловать ребенка, а потом стреляйте!

Скоро пришло распоряжение — перевести Павла и Котова в общую камеру. Павел прощался со Смиринским (так была фамилия юноши) как с близким другом.

Котов категорически отказался выходить из одиночки, думая, что его ведут на расстрел.

— Я вас понимаю! Все... Убить хотите меня!

Мысль о смерти для него была страшным кошмаром. Никакие уговоры, обещания не помогали. Пришлось нескольким надзирателям вытаскивать его из камеры. Он ужасно кричал, бился:

— Дочку, дочку, дайте мне посмотреть перед смертью!

Все заключенные притихли, слыша эти дикие вопли. Страшно мучился человек, не понимая и не зная, что его ожидает. И когда его тащили мимо одиночки Смиринского, тот вспомнил слова Писания: "У МЕНЯ ОТМЩЕНИЕ, Я ВОЗДАМ", говорит Господь.

Скоро прошел слух, что Котов совсем сошел с ума и его отправили в психбольницу.

1946 год