ЛЮБЯЩЕЕ СЕРДЦЕ (аллегория) Н. П. ХРАПОВ

Недавно я проходил по ярмарке суеты. Дикие оргии этого праздника смерти громко потрясали воздух. Улицы и площади были битком заполнены участниками ее, за исключением площади "покаяния", к которой ворота были заперты, да еще и зорко охранялись воинами безбожия.

Во всех движениях этой ужасной толпы было что-то хаотичное, и вся она куда-то спешила. Среди этого хаоса, на главной площади именем "вертеп" возвышалась, сидя на черном троне, скрывавшаяся в дыму зловещая фигура коменданта ярмарки суеты, князя тьмы — Люцифера. Он высоко восседал над проходящими, и они как бы его не замечали, однако, несмотря на это, непрерывно вспоминали его имя. Одеты люди были только в такие костюмы, как он сам.

Весь город погрузился в страшный мрак, несмотря на то, что было благоприятное время дня, да еще и лето.

В вечном календаре этот день именуется днем Спасения, а лето — Благоприятным.

Огромная толпа скачущих и кричащих обывателей шумливо стремилась на . ярмарку в единственные, но очень широкие и празднично разукрашенные ворота — "нечестивые". Но никто не замечал того, как с другого конца города, с городской башни "ложные надежды", выносились и выбрасывались в зияющую бездну до неузнаваемости изуродованные Жертвы греха: на краю бездны висела тускло освещенная дощечка с надписью "Ад".

Возвышаясь над морем людских голов, красовались три балагана, разукрашенные всевозможными тканями с обольстительно яркими изображениями. С их трибун, громогласно перебивая друг Друга, зазывали, потрясая воздух, три разодетых владетеля балаганов: "похоть плоти", "похоть очей" и "гордость житейская". Они обещали всевозможные наслаждения, каждый по своему ремеслу. И подлинно, из дверей балаганов непрерывно выбрасывали опьяневших гуляк три огромных швейцара: "болезнь", "отчаяние", "смерть".

По правую руку Люцифера возвышалось огромное здание, видное отовсюду и по внешнему виду своему напоминавшее храм, но какой именно, установить было невозможно, хотя над входом прибита большая вывеска. Однако "ветрами учения" эту вывеску перевернуло наизнанку, и прочитать ее стало трудно, разве только, если подойти очень близко, вплотную, к этому "храму" и, встав на колени, взглянуть вверх. Надпись на ней была "Вавилон".

На самой высоте храма красовался золотой крест, какой мы обычно видим на православных соборах. Одна стена здания напоминала магометанскую мечеть, вторая — буддийскую пагоду, третья — лютеранскую кирху, четвертая — католический костел, а внутри было очень похоже на дом молитвы баптистов. Храм был наполнен служителями — жрецами, а облачение их было также разнообразно и перепутано: пресвитер имел на голове архиерейскую митру, мула облачен в ризу архиепископа, на голове ксендза — одета мусульманская чалма и т.д. Но все они были заняты одним делом, спеша в одном направлении, идя один за другим, не мешая, и были лицом удивительно похожи друг на друга. За зданием храма, закрытый со всех сторон высоким забором "заблужденья", стоял огромный стальной идол на глиняных ногах, подобно древнему "Молоху", раскаленный докрасна. Руки его были протянуты вперед и ладони сложены в пригоршни, а к пригоршням поднимались полусгнившие ветхие ступеньки. Один за другим жрецы выбегали из двери своего уникального храма, неся в руках или истекающее кровью людское сердце, или целиком младенца. С поспешностью они бежали за здание храма и, поднявшись по ступенькам, закрыв глаза, бросали свою жертву в раскаленные ладони идола.

За каждое такое жертвоприношение они получали благодарную улыбку Люцифера, наблюдавшего с великим тщанием за этой церемонией.

Из-под угла здания храма вытекала кровь принесенных жертв, и ею были запачканы и ступени храма, и все вокруг него, и ноги, и руки жрецов были также в крови.

Воздух раскален нестерпимым зноем "злобы". Нигде на всей ярмарке невозможно было достать хотя бы глоток холодной воды, так как Люцифер издал строжайший приказ о запрещении пользования водой. Для утоления жажды, всюду продавались крепкие спиртные напитки. От многолюдия все утопало в густой пыли.

И вдруг, среди этого кошмара, сквозь разрывы облаков пыли, я увидел дитя "любящее сердце" в белоснежной ангельской одежде. Неугомонно оно бегало по всем уголкам "ярмарки суеты", прячась в ногах граждан и за повозками их; его можно было увидеть всюду. В руках у него "золотой кувшинчик" полный чистой холодной "воды жизни". Опьяневшие люди жадно глотали воздух, или совсем не замечали его, или, разгоряченные лютой злобой, старались поймать и отнять сокровище для личного пользования. Но оно очень ловко и с поспешностью пряталось между людьми, и тем из них, кто умирал от зноя, вливало несколько глотков живительной влаги. Выпитая вода не только утоляла жажду, но прогоняла хмель, очищала очи. Ободрившись через нее, люди бежали в поисках выхода из ярмарки суеты на площадь "покаяния".

Это явление вдруг привлекло внимание Люцифера, так как несколько человек, спасенных "любящим сердцем", рванулись к калитке на площадь "покаяния", изранили солдат "безбожие" и, взломав замок "неведения", вырвались на площадь.

В это мгновение раздался ужасный адский рев Люцифера:

— Ловите негодное "любящее сердце"!

Все население "ярмарки суеты" по его команде поднялось в переполохе искать преступника. А так как одежды у "любящего сердца" совершенно отличались от всех, то его немедленно поймали.

Связав виновника, вся толпа с остервенением набросилась на него, пытаясь сорвать одежду, но она оказалась чрезвычайной прочности. Т.к. порвать ее было невозможно, то избили "любящее сердце" до неузнаваемости и бездыханное, все в грязи, бросили к ногам Люцифера. Кувшинчик свой чудодейственный оно успело передать тетушке "рассудительность" на сохранение.

На миг вся озверевшая толпа затаила дыхание в ожидании ужасного приговора над этим маленьким правонарушителем закона "ярмарки суеты". Люцифер, коварно улыбаясь, с искаженным от злобы лицом, отдал громогласное распоряжение окружившим его жрецам: "Вырвать у него сердце и бросить в жертву нашему богу!"

Немедленно один из жрецов поднял его на могучих руках и на глазах у всей толпы, вонзил свой традиционный меч в грудь "любящего сердца".

Но вдруг, о чудо! Зловещий меч согнулся и со звоном переломился. Однако экстаз был так велик, что это не остановило жрецов, и они общими усилиями все же вырвали бьющееся, горячее сердце из груди.

С поспешностью и диким криком бросились они к жертвенным ступеням. Мгновение, и "любящее сердце", мелькнув в воздухе, упало в ладони чудовища, раскаленные в семь раз более обычного.

Но что такое? Минута, две, три, и от раскаленных пригоршней не поднялось ни малейшей струйки обычного дымка. Водворилась напряженная тишина, а затем, замешательство среди всей толпы. Со дна ладоней зазвучала сладкая, небесная мелодия чудного гимна:

Песнь нарастала все сильнее и сильнее, заливая всю площадь.

— Что? Что это такое? — заревел встревоженный Люцифер, меча молнии на недоумевающих жрецов. — В чем дело, я спрашиваю, почему не горит? — с дьявольской злобою рычал князь тьмы.

Наконец один из жрецов, выйдя из оцепенения, полный досады и волненья, с трепетом ответил глухим голосом:

— Оно золотое!

Люцифер, придя в сильную ярость, громогласнее прежнего закричал на всю округу:

— Уничтожить! Замуровать! Заморозить! — И пошло "любящее сердце" по мытарствам...

Его бросали в леденящий холод Заполярья, но оно не остывало и там. Оно плавило вековые льды бесчувственных, холодных, закостеневших в преступлениях сердец, и через малое время с этого крайнего Севера полились журчащие потоки славы и хвалы Господу Иисусу, веселящие град Господень.

Его кутали в арестантские грязные лохмотья бушлатов, и там оно сквозь дыры их, светило белизною, святою, небесною, достигая лучами своими далекие деревни и города "неверия приют".

Его бросали в круг отверженных, презренных каторжан, почерневших от тяжкой доли заживо погребенного человека. Но и там, среди скрежета зубов, проклятий и стонов, оно пело, ликуя, свою до слез волнующую мелодию:

Ты радость дал душе в удел,
И я о том молюсь,
Чтоб целый мир Тебе воспел,
Спаситель, мой Иисус...

О нем помнил лишь узкий круг его верных друзей, но оно думало о широком круге неверных друзей его и служило ненавидящим его святой любовью.

Его далеко запрятали от дорогих и любимых сердец, но оно стало таким близким и родным не знавшим его. И когда оно выглянет из черных туч житейского злобного кошмара, что может быть ярче тогда и счастливее его?

Знаешь ли ты что-нибудь о нем? А оно знает о тебе то, что без него невозможно будет: жить, любить и радоваться!

Найди его!

1.

— За что? — глухим как эхо голосом раздалось в тюремной камере.

"За что? За что?" — отозвалось в моем смущенном сердце, когда я оказался в отчаянном положении заключенного — вдали от друзей и семьи. Стоны и тяжелые вздохи в соседних камерах не давали забыться. Воображение рисовало солнечные долины и горы Азии, любимые и дорогие лица друзей, маленькой дочери, жены, милых старичков. Дорогая свобода... Душа рвалась к ней навстречу, но железные решетки тюрьмы преградили ей путь.

Горячая молитва полилась из глубины сердца к Тому, с Кем была связана вся моя жизнь. Молитва помогла духовно выйти из этой ужасной камеры-одиночки и склониться у подножия Голгофского креста.

Рядом, как застывшая стена Чермного моря во время избавления Израиля из Египта, совсем близко стояло страшное Отчаяние, готовое обрушиться всей своей тяжестью на меня. Смертным холодом повеяло из этой бездны. Мрачная, черная вырисовывалась будущность. Но чья-то невидимая Рука удерживала эти рокочущие, чудовищные волны отчаяния. Мой Бог, на Которого я уповаю, послал мне в сердце тишину и покой. Уста зашевелились, полились слабые неровные звуки гимна:

"За страдающих братьев — людей
помоги, Боже, все мне отдать,
и из бездны греховных сетей
к светлой правде небесной поднять".

Затем эти звуки, нарастая, превратились в стройное сильное пение, которое раздвинуло стены камеры, полилось в тюремный коридор и наполнило все здание. Казалось, что даже эти мертвые стены вторили песне мощным припевом:

"За людей, за людей
Помоги, Боже, все мне отдать,
Чтоб смелей и скорей
Мог я гибнущих братьев спасать".

Вслед за песней душа вырвалась из душной клетки на безбрежный простор, как птица взвилась в высь, и в этом полете запела:

"Тому, Кто смертью крестной
И Кровию нас спас,
Споем благодаренье!
Споем сто тысяч раз!»

Этот святой экстаз был прерван открывшейся дверью камеры.

Меня перевели в другое место. Через сутки я оказался в подземелье политической тюрьмы, в одной из ее бетонных камер. Поблекшие, бесцветные лица ее обитателей с выражением испуга и недоумения встретили меня у захлопнувшейся металлической двери.

— За что? — прозвучал их первый вопрос, заданный мне.

С радостным трепетом в душе я ответил: «За Христа!»

Потянулись мучительные дни. Безысходное человеческое горе переполнило до краев эту бетонную клетку. Могильная тишина сдавливала грудь. Казалось, что эти стены готовы задушить их квартирантов. Злобные окрики тюремной охраны подхлестывали как плеткой трепещущее сердца Смертельным холодом веяло отовсюду: душа цепенела от ожесточенных лиц надзирателей, от затхлого воздуха, мрачных стен. скудной тюремной пищи и от потускневших, безнадежных взоров товарищей.

Эта могильная обстановка подземелья часто сменялась адски напряженной атмосферой в комнате следователя. Все, на что способен дьявол, здесь испытывалось на человеке. Душу охватывало адское пламя ложных улик, озлобленности следователей, предательства лжесвидетелей. Здесь человек чувствует себя загнанным, беззащитным зверьком. После нескольких часов мучительного допроса он вновь оказывается в объятиях подвала, задавая себе беспокойный вопрос: "За что?"

— За что? — вопит истомленная душа.

Взор останавливается на узкой полоске голубого неба в окошке под потолком камеры. Душа встрепенулась, какой-то огонек радости вспыхнул в ней. Но где найти успокоение, где получить ясный, исчерпывающий ответ на этот вопрос?

И душа устремилась в синеву небес, робкими шагами выходя из подвала к подножию Голгофского холма.
2.

Из Иерусалима по направлению к Голгофе движется большая и шумная толпа народа. Впереди, окруженный цепью римских солдат, падая под тяжестью креста, с окровавленным лицом идет Христос. Рыдающая группа женщин старается пробиться ближе к Нему, желая чем-либо облегчить Его мучения. На миг Он останавливается, переводя дыхание, и из запекшихся уст вырываются слова увещания: «Дщери иерусалимские, не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших!»

Пройдя немного вперед, обессиленный, Он падает под тяжестью креста и, сопровождаемый злобными криками, поднимается вновь.

"За что?" — невольно вырывается у меня, — "крест возложили на другого?".

Вот Он подошел совсем близко. Колючки тернового венца глубоко впились в святой чело Его, сгустки запекшейся крови слиплись с волосами, опухшее от побоев лицо было обезображено. Вся эта жаждущая зрелища толпа вскоре рассеется по домам, а Он идет, чтобы умереть.

На вершине холма Ему приказано лечь на крест. Десятки кровожадных рук сорвали с Него одежду. Затем грубые руки воинов растянули Его воспаленное, избитое тело на древе креста. Ржавые гвозди прорезали Его нежные руки: сначала последовали глухие, а потом громкие удары молотка. Алая кровь брызнула из ран. Душераздирающий крик мучительной боли вырвался из груди Вартимея: "За что?! Ведь эти руки открыли мне глаза!"

Толпа вздрогнула, задвигалась, заколыхалась. Усилием многих палачей крест был установлен вертикально. Кровь из разорванных ран лилась ручьем. Толпа на мгновение замерла, как бы в оцепенении. Христос же был виден всем, умирающий с поникшей головой.

«Смотрите, это ваши руки пригвоздили Его!» — восклицала вся окружающая природа.

Я подошел к толпе некогда прокаженных людей, которые, с тоской глядя на крест, спрашивали друг друга: «За что? Ведь совсем недавно эти пронзенные ноги принесли нам исцеление и жизнь!»

— За что? — спрашивают окружающих расслабленный из Вифезды, женщина, исцеленная Иисусом от кровотечения, Лазарь, воскрешенный из мертвых, рыдающий Петр.

Густая тьма покрыла Голгофу и парализовала всякое движение. Но эта тьма не могла скрыть образ Распятого Христа.

В душе своей я решил сквозь тьму пробраться к Распятому, к кресту, чтобы получить ответ на вопрос: "За что?".

По пути я встретил римского сотника, бьющего себя в грудь в порыве раскаяния. У подножия креста находилась убитая горем женщина по имени Мария — мать Иисуса. Над нею висел ее родной Сын, Которого она с тревогой уносила от губителя Ирода. И вот Он, святой, непорочный и праведный, повешен рядом со злодеями. С Ним умирала и ее жизнь. Она как бы вместе с Ним была пригвождена к кресту. Она крепко обняла дерево креста. А рядом с нею рыдал Иоанн — любимый ученик Христа.

Собрав последние силы, я прильнул к холодному дереву и тоже обнял его. Мне нужны были Его пронзенные ноги, которые принесли и мне жизнь. Где-то рядом падали во тьме капли крови из пронзенных рук и каждая из них говорила: "За тебя! За тебя! За тебя!"

Чем крепче я обнимал Его ноги, тем больнее врезалось в меня холодное дерево креста, к которому они были прибиты.

И тут я разгадал великую тайну Его страданий и моих. Я понял — за что.

Я понял, что без креста невозможно обнять Христа!

Без креста невозможно понять Христа!

Только страдающая Церковь, Церковь в терновом венце способна явить миру живого Христа. Только через страдания христиан, сораспятых с Ним, Спаситель становится понятен людям. Все попытки показать миру Христа без креста бесплодны, поскольку в этом случае Он проповедуется людьми, распятыми не на Его кресте, а на кресте своего тщеславия ради собственного прославления...