Верю в бессмертие. Н.Е. Бойко.

Для церкви и для родных мой второй арест хотя и не был неожиданным, но всё же скорбным. На следующий же день в церкви состоялось членское собрание, на котором было вынесено единодушное решение отказаться от регистрации, поскольку органы власти использовали ее только для разложения и удушения церкви. К заявлению об отказе от регистрации Пересыпская церковь приложила протокол членского собрания и документы, подтверждающие регистрацию: справку руководящего общиной и справку исполнительного органа. Заявление это было скреплено подписями учредителей общины, которые ранее подписывали и принимали эту греховную регистрацию [т. е. подписями членов исполнительного органа общины (3 чел.), членов ревизионной комиссии (2 чел.) и членов двадцатки (15 чел.)] и отослано в Ленинский райисполком, в Совет по делам религий при Совете министров СССР, уполномоченному по делам религий Одесской области, в Совет церквей ЕХБ и в Совет родственников узников ЕХБ, осужденных в СССР.

На первом допросе я объяснил следователю, что на вопросы о церкви, о моих единоверцах отвечать не буду и не подпишу ни одного протокола допроса. Просил его учесть также и то, что адвокат мне не нужен. Что касается личных убеждений и моего упования на Бога — об этом я свидетельствовал открыто, кто бы меня ни спросил.
— Бойко, поймите, вы обязаны давать мне показания, — настаивал следователь.
— О внутренней жизни церкви, о служении братства, о том, кто ко мне приезжал и где я встречался с верующими — на такие вопросы категорически отказываюсь отвечать — это прямое предательство.
Гонителей же интересовали именно эти вопросы, а я молчал. Через время дело мое передали другому следователю, и ему я ничего не отвечал. Старший следователь в моем присутствии посоветовал ему:
— Ты на Бойко покрепче нажимай!
— Тогда я вообще ни на какие вопросы отвечать не буду.
— Мы всё равно судить тебя будем!
— Это ваше дело.
Новый следователь обращался со мной чрезмерно грубо. Поскольку я не вступал с ним ни в какие разговоры, вести дело взялся третий следователь. Он почти не вызывал меня на допросы и закрыл дело.
Следствие закончилось, и меня привели познакомиться с адвокатом.
— В самом начале следствия я поставил в известность, что в защитнике не нуждаюсь. Мой защитник Бог и Дух Святой, — пояснил я адвокату, и он ушел.
Через несколько дней меня вновь представили адвокату женщине.
— Скоро начнется судебный процесс. Я — ваш адвокат.
— Извините, я неоднократно пояснял, что в защитнике не нуждаюсь.
— Не бойтесь, Бойко, я вас буду защищать.
— Скажите, вы коммунистка?
— Да.
— Если вы даже искренне хотите меня защитить, вам не дадут.
— Почему? Я знакома с вашим первым судебным процессом. Вы неплохо защищались сами.
— Я человек верующий и не желаю вам плохого. Если вы будете защищать меня честно, то после суда вы не будете больше работать адвокатом, — вы учитываете это?
И рассказал ей, как уволили завуча школы за то, что она по запросу следователя, согласно оценкам в журнале, дала положительную характеристику на моих детей.
— Почему? — удивилась она.
— Потому что у нас в стране ведется борьба с верующими на государственном уровне.
— Я не могу отказаться, меня заставляют, — призналась она.
— Меня всё равно осудят, и вы будете не защитником, а моим вторым обвинителем.
— Бойко! Очень прошу вас, когда начнется суд, напишите письменный отказ, я буду вам очень благодарна...

Завод, где я работал, не располагал большим помещением, поэтому суд состоялся в клубе Одесского кабельного завода. В зал заседаний меня ввели с тыльной стороны. Войдя, я преклонил колени между стульями и помолился. В зале разместились работники КГБ, милиции, начальство и коммунисты нашего завода. Кое-кто из них мне был знаком. В зале, рассчитанном на семьсот мест, сидело человек пятнадцать. Среди них — никого из моих родных и близких.
Вошли: судья, прокурор, общественный обвинитель. Судья стала зачитывать обвинительное заключение. Я спросил:
— Граждане судьи! Скажите, пожалуйста, суд надо мной открытый?
— Открытый.
— Почему же нет жены, детей, свидетелей?
— На ваш суд никто не пришел! — не смущаясь, лгал прокурор.
— Как же вы будете меня судить без свидетелей?
— Это не ваше дело! — зло и самоуверенно заявила судья.
— В таком случае я отказываюсь от участия в суде.
— Это ваше право.
— У входа я видел несколько человек, желающих присутствовать на суде.
— Я выходил на улицу, там никого нет! — доложил прокурор.
Судья уже зачитала половину списка свидетелей, когда открылась дверь, и я услышал плач дочери.
— Папочка! — войдя в открытую дверь, сказала дочь. — К тебе на суд пришло много друзей. Милиция никого не впускает, даже маму.
— Прокурор заявил, что у дверей никого нет, и я отказался от суда, — ответил я дочери.
— Бойко! Садитесь на свободное место в зале, — предложила судья дочери.
Из перечисленного списка свидетелей отозвался лишь один человек. Объявили перерыв. В это время в зал вошла жена, дети и некоторые братья и сестры.
Суд продолжился. Из девятнадцати свидетелей прибыли только двое.
— Знаете подсудимого? — приступила к допросу судья.
— Знаю. Нас как дружинников послали в их молитвенный дом. Там люди пели, дети рассказывали стихотворения, а Бойко вел антисоветскую пропаганду.
— Как подсудимого зовут? — спросила судья.
— Там его звали "отец Николай".
Показания второго свидетеля были аналогичны.
— Подсудимый! У вас есть вопросы к свидетелям?
— Я пояснил суду, что в процессе участвовать не буду.
Из-за отсутствия свидетелей в этот день судья объявляла пять перерывов, а затем перенесла заседание на следующий день.
Оказывается, суд был назначен на 22 декабря, на эту дату соответственно разослали повестки. Опасаясь, что на суд съедется много верующих, его решили начать на четыре дня раньше. В конце первого дня суда они объехали всех свидетелей и пригласили их на 19 декабря.
На второй день я тоже не участвовал в судебном разбирательстве, хотя присутствовало много коммунистов и моих друзей-единоверцев. От защитительной речи и последнего слова я тоже отказался, несмотря на то, что был хорошо подготовлен.
Дети плакали. Конвойный солдат возмущался: "Что вы плачете?! Вашего отца судить не за что! Его сейчас освободят, он еще вас ремнем отходит..." А когда объявили приговор: 5 лет лишения свободы с отбыванием в лагерях строгого режима и 5 лет ссылки по ст. 138 ч. 2 и ст. 209 ч. 1 УК УССР, солдат от ужаса взялся за голову...

"Папа, выслушав приговор, улыбался. Мы бросили ему живые цветы: “Папа! это тебе за верность!” Присутствующие в зале суда верующие дружно запели: “Жить для Иисуса, с Ним умирать...”"

Пожелание друзей, особенно пение, всколыхнуло мое сердце и послужило большим ободрением. Зал высокий, акустика великолепная! Друзья пели от души. Судебная коллегия исчезла, как будто их никого и не было. Справа и слева от меня стояли конвойные солдаты, а начальник конноя (капитан) тревожно шагал возле подиума. Тут же стояли и слушали, словно в оцепенении, сотрудники милиции и КГБ. Из зала никто из присутствующих не выходил, — звучало пение. Солдаты взяли меня под руки. На них и на меня падали цветы. Как много было цветов! Пение еще не окончилось. Капитан тихо дал команду конвоирам, и они повели меня к пожарной лестнице. По ней мы сошли со второго этажа вниз. "Воронок" стоял наготове. Как только мы сели, он тут же сорвался с места.
В тюрьму меня везли с такой скоростью, что я опасался аварии. Когда я вышел из "воронка", начальник конвоя стоял бледный, как воск. Видно было, что он растерялся, впервые оказавшись в такой ситуации: цветы, пение, приветствия.
В тюрьме моментально узнали, что на Пересыпи осудили какого-то баптиста и после приговора "осыпали цветами и пели революционную религиозную песню".
Из тюрьмы я направил две кассационные жалобы в Одесский областной суд. Судебный приговор остался в силе, и 8 марта 1981 года я был уже на этапе.

"8 марта человек 60 молодежи Пересыпской церкви пришли на станцию Одесса-малая. Разыскали “столыпинский” вагон с заключенными, стали стучать и дружно кричать: “Папа! Папа!”
Выглянул солдат.
— У вашего отца 8 детей?
— Да! — ответили мы хором.
— А остальные кто?
— Дети!
Солдат сообщил папе, что мы у вагона. Папа попросил подойти поближе сына Павла и немного с ним переговорил".

"Дядя Коля! Что вам купить в дорогу?" — спросили меня друзья. Я попросил сладкого. Они принесли и отдали начальнику конвоя, но он ничего не передал.
Заключенные в вагоне поинтересовались:
— Это вы тот дядя Коля, которого в зале суда забросали цветами?
— Да.
— Скажите, чтобы ваша молодежь спела ту песню, которую пели в зале суда.
И друзья запели: "Жить для Иисуса..."
— Спойте еще! — просили заключенные. Зазвучал гимн: "Христианин, неси огонь чудесный свой..."

"“Столыпинский” вагон стали подавать на платформу пассажирского вокзала и прицепили к поезду Одесса — Харьков. На перроне сотрудники милиции никого не допускали к зэковскому вагону. Но к соседней платформе подошел львовский поезд. Скопилось много народу. Мы снова смогли подойти к вагону, где находился папа. Стучали, но харьковский поезд тронулся... На прощание папа сказал: “Осторожно, дети! С Богом!”"

Заключенные видели, как милиционеры отгоняли молодежь то с одной стороны вагона, то с другой. Слышали пение, а пели друзья до тех пор, пока не отошел поезд.
— Кто вы такой, педагог? — поинтересовался начальник конвоя.
— Служитель.
— Поп?
— Я верю в Бога, и нес пресвитерское служение. У вагона была христианская молодежь нашей общины. Скажите, куда меня направляют?
— В Хабаровск.
Так позади осталась Одесса, дорогая церковь, семья, а впереди — неизвестность, которой управлял Бог. А вот и первая остановка на станции Раздельной. Смотрю в окно — бежит моя дочь, друзья! Они успели добраться сюда машиной, чтобы еще раз увидеть меня и проститься. Бежали по перрону и махали руками: "Дядя Коля, до свидания!"
"Ты смотри! — восхищались заключенные, — и сюда добрались!"
Я успел только сообщить друзьям, что меня этапируют в Хабаровск.
Прибыли в Харьков. Заключенный (старший из преступного мира) предупредил: "Братва! Кто будет ехать на Дальний Восток, смотрите, чтобы дядю Колю никто пальцем не тронул! Ясно?" И меня, словно эстафету, передавали из одной пересыльной тюрьмы в другую. Везде приказывали не обижать и рассказывали о том, как молодежь провожала меня с пением.
В пересыльных тюрьмах я много беседовал с заключенными. Как-то завели в нашу камеру нескольких зэков, настроенных против меня, те потребовали, чтобы я подошел к ним.
"Никуда не ходи!" — не пускали знакомые этапники.
"Эй ты, поп! Прекрати свои проповеди! Подойди сюда, мы с тобой поговорим!"
"Вам не нравится, не слушайте, — отвечали вместо меня ребята, — а дядя Коля к вам не подойдет".
Сколько они ни домогались, бесполезно. Господь через заключенных оказывал мне Свою защиту, и никто не мог причинить мне зла. Слава Ему!

Этап прибыл в поселок Старт Хабаровского края (27 км от города Комсомольска-на-Амуре). Познакомившись с моим делом, начальник колонии Лазуткин цинично уточнил:
— Ты что, веришь в Бога?! У нас перестанешь верить! Сломаем.
— Меня в молодости хотели сломать, не смогли. Я убежденный христианин и не ломаюсь.
— Не таких ломали: воров в законе, блатных! Пойдешь в ШИЗО, в ПКТ, а оттуда отнесем тебя наверх (на кладбище) и столбик поставим: "Тут лежит Бойко"!
— Не угрожайте мне смертью, я верю в бессмертие... Насилие — это вернейший признак вашего бессилия.
— Посмотрим! — зловеще сверкнул глазами начальник.
В бараке я помолился Богу: "Господи, Ты видишь их угрозы, и знаешь, что я пощусь в среду о семьях узников, в пятницу — вместе со всем братством, а теперь прошу, дай мне силы в воскресенье половину суток поститься, чтобы они меня не сломали. Мне лучше умереть, чем сломаться. Я хочу остаться верным Тебе до смерти..."

Поселок Старт действительно был особой зоной, где ломали заключенных. В отличие от других лагерей, где в неделю проходит одно политзанятие, здесь 5! И за отсутствие на них — 15 суток ШИЗО. На третий день я оказался в изоляторе, где стены, пол и потолок — бетонные. При входе туда заставляют полностью раздеться, присесть 10 раз. Проверяют уши, заставляют открыть рот — вдруг что-то спрятал! Одежду, в которой пришел, отдаешь и надеваешь ту, которая годами лежит в ящике у входа в изолятор, а она — сплошь насижена вшами. Как только я надел ее, они поползли по телу. На груди, на спине и чуть выше колен этой спецодежды большими буквами написано: ШИЗО.
Кормят скудно: в день 600 г хлеба и кипяток; горячая еда — через день. Иногда выходило так, что в дни поста давали горячую пищу, а я не ел, и всю неделю был на сухом пайке.
Войдя в камеру, я предупредил заключенных: буду молиться, чтобы они не подумали, что мне плохо, и не поднимали с колен, как это однажды случилось.
Отбыл первые 15 суток и на очередное политзанятие не пошел. Начальник отряда написал докладную. Замполит вызвал всех отрядных (в лагере 17 отрядов), оперуполномоченного и начальника режимной части. Они буквально забросали меня вопросами. Заставляли писать объяснительную. Обычно я писал так: "Объяснительная незаконно осужденного Бойко по ст. 138 и 209 УК УССР. Я — убежденный христианин, и так далее".
После беседы подписали новое постановление на пятнадцать суток.
Так начались мои скитания из изолятора в изолятор.
Придя как-то в камеру, начальник с ехидной улыбкой спросил:
— Как поживаешь, Бойко?
— Живем, хлеб жуем, кипяточком запиваем и все равно Бога прославляем!
Он в ярости закрыл двери. Для них самое страшное, когда в страданиях человек не унывает, тогда они понимают свое бессилие.
— Чем ты живешь, Бойко? — спросил меня как-то другой начальник.
— В Библии написано: "Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих".
И этот, зло захлопнув "кормушку", ушел. Не было успеха у моих мучителей, потому что Господь укреплял меня переносить все с терпением.
Господь мне открыл: если меня сломают, то таким же изощренным нападкам подвергнут всех искренних служителей-узников. Я просил у Господа силы лучше умереть верным, но не сломаться. Он слышал мои молитвы и давал твердости духа стоять до смерти. В эти трудные годы сердцем чувствовал молитвы детей Божьих всего братства, которые возносились обо мне к престолу Божьему.

Помещали меня и в "прессхату". (Отдельная камера в изоляторе, где ломают тех, кто не сломался в ШИЗО.) В этой камере находятся заключенные, опекаемые администрацией и специально подготовленные к травле издевательствам над другими.
Только я вошел в "хату", ко мне стали придираться зэки, работающие на администрацию. В камере напротив заключенные услыхали мой голос стали, выстукивая, переговариваться:
— Дядя Коля, как вы туда попали?
— Не знаю.
— А кто там на вас голос повышает?
— Да есть тут, я их не знаю.
— Братва! Ответь, кто там сидит? — строго спросили из камеры напротив.
Трое отозвались, а тот, который особенно придирался ко мне и угрожал, молчал. После угроз заключенных из камеры напротив он все же назвал свою кличку.
— Муха! Если ты дядю Колю хоть пальцем тронешь, башку снесем, — на своем жаргоне крикнули ему.
Муха сразу присмирел. Заключенные задавали мне вопросы, я отвечал, но Муха заставлял меня молчать.
— Не будет вопросов, я замолчу. А так — я обязан ответить.
Господь и здесь защищал меня от преступного мира.
На следующие 15 суток меня поместили в 10 камеру с массивными стенами. Переговариваться невозможно, не слышно. В камере было два человека, третьего ввели позже. Все парни были крепкого телосложения.
Через время дверь камеры открыл начальник. В руке он держал ходатайство верующих.
— Ишь ты! Грабил людей в церкви, а теперь они пишут петиции о нем!
— Гражданин начальник! Если бы я грабил верующих, разве они стали обо мне ходатайствовать? Если бы я с кого-нибудь взял, хотя копейку, то КГБ столько бы на меня "накрутили"!
Начальник ушел, а парни приступили с расспросами.
К вечеру они еще больше стали приставать. Я постоянно пребывал в молитве.
В изоляторе холодно. Парни были в теплой одежде, согревались, сидя вместе, а на мне — только хлопчатобумажная одежда ШИЗО, и я замерзал. Ночью они не давали мне покоя, подходили и в ярости хотели бить, но кулаки их повисали в воздухе на расстоянии 40— 50 см от меня. Бог останавливал их — в этом я видел особую защиту моего Небесного Отца, Который хранил меня по молитвам народа Божьего.
Вышел я из изолятора уставший, небритый, грязный. В ШИЗО во всех этих услугах отказывают.
Встретил меня главный из блатных.
— Дядя Коля, снова в "прессхате" был? Как к тебе относились? Трудно было?
— На этот раз очень тяжело...
— Кто с тобой сидел?
— Они раньше меня вышли.
Мимо нас проходил молодой заключенный. Он подозвал его.
— Сходи в 10-й барак позови Сашку.
Парнишка ушел, а блатной сказал:
— Наши ребята говорят, что с вами хорошо сидеть в изоляторах — время быстро проходит в беседах...
Пока мы разговаривали, подошел Саша. Увидев меня, стушевался.
— В какой камере сидел? — наступал на него блатной.
— В десятой с дядей Колей.
— Ну, и что ты там выделывал?
Саша, обращаясь ко мне, взмолился:
— Дядя Коля! Дядя Коля, да я ж ничего...
— Там ты был герой, а здесь?
Подошли еще заключенные. Обращаясь к блатному и к ним, я попросил:
— Ребята, прошу вас, не бейте. Он сам поймет...
— Дядя Коля, это не ваше дело! Вы вышли из изолятора, идите отдыхайте.
Р. S. (В 1983 году я снова попал в зону поселка Старт. Этот Саша сам мне рассказал, что ему все-таки хорошо всыпали, и он попросил у меня прощение.)

Администрации лагеря не удавалось меня сломить ни простыми изоляторами, ни "прессхатами", ни специально настроенными заключенными, которые боялись больше блатных, чем администрацию. Поэтому они решили меня поместить в изолятор к блатным, но с выводом на работу.
— Значит, дядя Коля будет нас снабжать куревом! — обрадовались ребята.
— Я верующий, — повторил я известную для них фразу. — Хлеба или чего-то съестного, сколько смогу пронесу, но наркотиков и курева — никогда, потому что это грех, и соучастником в грехе я не буду.
— Зачем нам такой в камере! — зашумели ребята.
А я усиленно молился.
— Знаете, это боговерующий одессит, — начал рассказывать обо мне заключенный, и они разделились во мнениях.
— Ребята, поймите, администрация специально поместила меня к вам. В "прессхате" меня не сломили, теперь хотят это сделать вашими руками.
— Точно! Что нам тогда скажет наша братва?! — испугались некоторые. — Зачем же мы будем помогать им ломать верующего человека?! Лучше мы с другой стороны получим "подогрев" (продукты, курево, наркотики), только бы нашими руками не сделать зла дяде Коле.
— Хорошо! — согласились они. — Что сможешь из продуктов пронести — приноси.
В шесть утра подъем. Свою пайку хлеба я оставлял сразу в камере, а в дни поста вообще все отдавал и уходил на работу. Встретив главного блатного в зоне, я объяснил, что задумала сделать администрация. "Хлеба я ребятам буду носить, но только не курево и не наркотики. Если я согрешу, то надо мной не будет Божьей защиты, и тогда они меня сломают". Он выслушал и попросил своих друзей не навязывать мне приносить ничего, кроме хлеба. Когда дежурный был хороший, я проносил три — четыре пайки хлеба в течение пятнадцати суток.
И через блатных не удалось меня сломить. Я понимал, что Бог меня защищает по молитвам народа Своего. В изоляторах я особенно ощущал действие молитв святых. Бог посещал меня такой радостью, что от восторга я даже плакал. Дух Святой возносил молитвы искупленных к Богу, а Он с неба укреплял мое сердце, и я никогда не унывал.

"Три месяца от папы не было писем. В сентябре мы отправились на Дальний Восток узнать: жив ли он? Приехали в Комсомольск-на-Амуре в поселок Старт. Нам сказали, что свидания не дадут, потому что папа “плохо себя ведет и все лето просидел в ШИЗО”.
— Почему вы не ответили на наш запрос? — осведомились мы у начальника. — Нам известно, что отца заедают вши.
— Никаких вшей нет! Заключенные едят хорошо!
— Если не дадите свидания с отцом, мы будем жаловаться в Главном Управлении Лагерей в Москве.
— Вот идут расконвоированные, любого спросите, и он вам скажет, что они едят даже мясо.
— Если заключенный ответит, что мяса не видел, то завтра же пойдет в ШИЗО! Покажите нам отца, чтобы увидеть, в каком он состоянии.
— Ну что, поведем женщин в лагерь? — спросил начальник у замполита.
— Ты что? Засмеют!
— Приезжайте завтра, мы решим этот вопрос.
Утром мы прибыли. Начальство как раз совещалось по этому поводу.
— Если Бойко не в ШИЗО, дать свидание на двадцать — тридцать минут, — приказал начальник замполиту.
— Бойко в ШИЗО!
— Дайте все равно, они будут жаловаться.

Находясь в этом лагере, я не получал ни писем, ни открыток — такое давление создали мне, чтобы сломить. Но я все принимал как должное, зная, что за всем этим надзирает Господь.
Вышел я из изолятора. Меня вывели на работу, и сразу пригласили к начальнику.
— К тебе приехали дети. По их неотступности разрешаю тебе свидание на 20 минут.
А я после изолятора — заросший, немытый.

"Пришли мы на контрольно-пропускной пункт (КПП). Разговаривали с папой по телефону через стекло. Хотели подойти поближе, на нас закричали: “Нельзя!” Папа снял фуражку, помолился. Мы с этой стороны помолились. Его только вывели из ШИЗО. Папа немного расспросил о церкви, о доме.
— Папа, от тебя нет никаких известий. В церкви нам сказали: езжайте и, пока не увидите отца, не возвращайтесь. Мы здесь уже несколько дней. Папа, правда, что в изоляторе полно вшей? Начальник лагеря говорил, что ты здесь мясо ешь, и что вшей нет.
Папа отвернул воротник нижнего белья — он был черным от крови и грязи. Тело тоже все было искусано вшами... В изоляторах — полумрак, а очки в изолятор не разрешают брать. Без очков папа вшей не мог видеть, чтобы их убивать.
Вши его так искусали, что здорового места не было видно...
Начальник, вопреки закону, подслушивал наш разговор. Не вытерпел, открыл дверь и вошел.
— Где ваша правда?! Смотрите, отца заедают вши! — возмутились мы.
— Так, Бойко! Я тебе, как человеку, разрешил свидание, чтобы дети тебя увидели, а ты демонстрируешь перед ними лагерные условия?! — ополчился начальник на папу, а нас выгнал".

Дети опечаленные вышли. Начальник еще больше разошелся.
— Ты что клевещешь на советскую власть?!
— Где она?
— Как где? Я — советская власть!
Сняв через голову рубашку, я подошел к нему вплотную:
— Посмотрите и убедитесь, что это не клевета!
Начальник, увидев вшей, брезгливо отскочил от меня.
— Сколько ты будешь на Дальнем Востоке, Бойко, свидания не дадим! — пригрозил он.
Свое злое слово начальник сдержал: в этом лагере свиданий с родными больше у меня не было.

Девять раз меня помещали в камеру-холодильник, стены которой покрыты снегом. На девятый раз я сильно переохладился. Поднялась температура, я тяжело дышал. Кончились пятнадцать суток, я пошел в санчасть — воспаление легких. Рентген подтвердил диагноз. На три дня меня освободили от работы.
Только вышел из санчасти, по селектору вызвали в штаб. Помолился и пришел. На меня — докладная: не был на политзанятии.
— Бойко, на пятнадцать суток в изолятор!
— Ну что ж...
Начальник режимного отдела майор Максименко подписал постановление и повел меня в ШИЗО.
— Гражданин начальник! У меня температура, я освобожден от работы...
— Знаю, но от изолятора ты не освобожден! — с какой-то нечеловеческой жестокостью заявил он.
— У меня воспаление легких! По закону вы обязаны человека вылечить, а потом помещать в изолятор.
— Бойко! Нам надо чтобы ты скорей подох! — довольный своим цинизмом произнес он.
Открыл камеру, обыскал, как обычно. Я переоделся в одежду ШИЗО, и дверь захлопнулась. Камера одиночка, но в ней уже было два человека. Я предупредил, что верующий и мне нужно помолиться. После молитвы я рассказал им, что заболел, да и они видели мое состояние.
Вечером я помолился об исцелении и наутро повторил Господу свою просьбу. К вечеру у меня упала температура, и я почувствовал себя совершенно здоровым. Господь исцелил меня! Я радовался и благодарил Бога. Отсидел пятнадцать суток и, как только вышел, меня сразу повели на рентген. Воспаления легких не нашли.
— Как это могло случиться?! — удивлялись врачи.
— У меня есть Врач — Он всем врачам Врач! Это Христос! Он меня исцелил!
Пришел я в барак и написал родным письмо, а также в Совет родственников узников, что лагерное начальство поставило своей целью сгноить меня в лагере. От церквей вскоре пошли ходатайства непосредственно в лагерь и в другие инстанции.
В лагерь сразу прибыли из политотдела два майора.
По селектору меня вызвали в штаб.
— Бойко, вы верующий? — спрашивают.
— Да.
— Вам же нельзя делать мостырки! (Мостырка — искусственное повреждение с целью освобождения от работы.)
— Извините, верующие такими вещами не занимаются, это грех.
— Мы проверили записи в санчасти, вам не давали ни таблеток, ни уколов, а вы вышли из изолятора здоровым, тогда как другие зарабатывают там туберкулез. О вас ходатайствуют, что вас в лагере терроризируют, а вы совершенно здоровы?!
Подняв руку к небу, я сказал:
— У меня есть Врач — Он всем врачам Врач! Это Христос! Он мертвых воскрешал! Что Ему мое воспаление легких?
— Неужели вы убеждены, что Бог есть?
— Убежден и знаю, что Бог есть!
— В Библии столько противоречий, — как вы можете верить этим басням?
— Я еще не встречал людей, осужденных за то, что они верят басням Крылова. Если Библия — басня, то что это за басня, что за нее судят, да притом неоднократно на большие сроки?! В том-то и дело, что, читая Библию, нужно иметь веру. Вера — это контактный ключ с Богом и Его Словом.
(Позже я написал на это тему стихотворение, где последний куплет был такой:

Все домой мы входим дверью, —
Стенку лбом не прошибешь.
Так и Библию без веры:
Век читай — и не поймешь.)

После беседы майор из политотдела вызвал начальника и посоветовал: "Слушай, Лазуткин, когда ты оформляешь Бойко в изолятор, не приглашай всех отрядных, а то Бойко переубедит их и сделает из твоих офицеров секту".
И действительно, перед отправлением меня в ШИЗО отрядных больше не вызывали.

Меньше чем за полгода я отсидел в изоляторах 10 раз по 15 суток в холодное время года. Два раза я только не замерзал в ШИЗО. Спать приходилось в сутки не более 30 — 45 минут. Когда в камере было 2 — 3 человека, мы, сидя на полу спина к спине, чуть-чуть согревались.
Если заключенного помещать в ШИЗО много раз подряд, организм не выдерживает, человек заболевает. Но Господь меня укреплял. Главное все же не физическая сила, а духовная. Похудел я очень, но не сдался по милости Божьей.
Вызвал меня снова Лазуткин и угрожал:
— Если ты не пойдешь в ногу с администрацией лагеря, мы о тебе такое в лагере распространим, что тебя сами заключенные убьют! Вот тогда-то ты прибежишь за спасением к нам!
— Гражданин начальник! Заключенные — психологи не хуже вас, они человека узнают быстрее. Если вам удастся настроить против меня весь лагерь, я умру, но за спасением к вам не побегу, потому что я уже спасен Христом. Для меня смерть — не конец жизни, а конец страданий и переход в вечное блаженство. Вы лучше подумайте о себе — что вас ожидает после смерти.
— Иди со своим Богом в изолятор! Найдем, за что тебя осудить! Знай, что ты отсюда не выйдешь живым!
Заключенные, зная, как со мной поступает начальник, еще больше уважали меня за стойкость.
Снова — изолятор, камера № 6 — я здесь уже был не раз. Через время стучат из пятой камеры.
— Дядя Коля, вы здесь?
— Да.
— Вам фабрикуют новое дело. Хотят судить за бунт, который устроили зэки. Говорят, что вы — зачинщик бунта.
— Ты меня среди них видел?
— Нет. Я так им и сказал: "Отцепитесь от меня!" — поэтому и попал в изолятор. Дядя Коля, в лагере сейчас прокурор из Комсомольска-на-Амуре. Вызывают многих, хотят все-таки на вас дело открыть.
Я вспомнил угрозу Лазуткина: "Мы тебя по такой статье осудим, что ты не выйдешь отсюда!" Если спровоцируют бунт, то, согласно закону, за бунт с жертвами могут приговорить к расстрелу, без жертв — 12—15 лет лагерей строгого режима.
Переговорил я с одним заключенным. Слышу, стучат из другой камеры:
— Дядя Коля! Меня вызывали и заставляли дать показания, что вы — зачинщик бунта.
— Какого? — уточнил я.
— За баней собралась группа людей, хотели устроить бунт. Организацию приписывают вам.
— А ты там был? — отстучал я свой вопрос.
— Я проходил мимо, меня схватили и привели к прокурору. И других еще вызывают.
— Ты там видел меня? — повторил я вопрос.
— Нет! Братва сказала: "Кто на дядю Колю наклевещет, башку снимем!"
Я знал, что достаточно двух лжесвидетелей, откроют уголовное дело и осудят на новый срок. Благодарение Богу: ни один заключенный не подписал протокол допроса и не пошел на предательство.

11-й раз меня оформили на 15 суток в ШИЗО, но, поскольку не удалось открыть новое дело — не нашли лжесвидетелей — да и от церквей шли ходатайства и даже из-за границы, я не досидел до конца срока, и меня отправили на этап.
А день — не этапный. Вызвали машину из воинской части и трех автоматчиков. Под конвоем меня повезли сначала в Комсомольск-на-Амуре, а оттуда — в Хабаровск.
Вошел я в камеру хабаровской пересыльной тюрьмы. Предупредив заключенных, помолился. Начались беседы: люди — одни приходят, другие уходят.
С очередного этапа прибыл непростой заключенный по кличке Джем. Он был высокого роста, крепкого телосложения. В камере все засуетились, освободили нижние нары, накрыли стол. Я продолжал беседовать с заключенными, а он все время прислушивался, но ни о чем не спрашивал.
Через несколько дней в камеру завели заключенных, прибывших из Прибалтики. Среди них — врачи, учителя — люди внешне набожные, грамотные. Задавали мне много вопросов, и не простых. Бог давал милость отвечать им на основании Священного Писания. Они снимали свои возражения и соглашались с библейскими доводами.
В эту же камеру завели заключенного из лагеря поселка Старт. Джем стал расспрашивать его обо мне.
"Знаешь, сколько дядя Коля уже отсидел за веру в Бога?! Его страшно терроризировали на Старте, — он не выходил из ШИЗО". Джем внимательно выслушал его и подошел ко мне.
— Дядя Коля, что вы за мужик?
— Обыкновенный, только христианин.
— Какой?
— Евангельский христианин-баптист.
— Я тоже христианин, но православный.
Джем задавал вопросы и колкие, и серьезные. На колкие я не обращал внимания, а на серьезные отвечал из Писания.
— Вы отвечаете, как будто читаете! — польстил мне Джем.
— Я не выдумываю, а говорю то, что написано в Библии.
— У вас же при себе Библии нет.
— Она у меня в сердце.
— Братва, — окликнул Джем заключенных, — если бы все люди были как дядя Коля, другая жизнь была бы на земле. — А потом, обращаясь ко мне, сказал: "Я полюбил вас, как родного отца, хотя своего отца я не помню. Таких людей, как вы, я уважаю".
На другой день дежурный через открытую "кормушку" зачитал список фамилий заключенных, отправляющихся на этап, в том числе и мою.
"Кормушка" захлопнулась. Дежурный ушел. Джем подошел к двери и постучал. Дежурный вернулся.
— В чем дело?
— Куда отправляют Бойко? — властно взглянул на него Джем.
— Это секретно!
Джем был главный вор в законе по Дальнему Востоку. Его знали и заключенные, и администрация, и даже побаивались. Дежурный знал, что ему могут отомстить, и сообщил, что меня отправляют в зону № 13 поселка Заозерный.
Джем сел за стол, написал записку и отдал зэку, идущему со мной на этап. Тот мастерски спрятал записку, ее, пожалуй, ни при каком досмотре не найдут.

13 зона находилась недалеко от Хабаровска. По прибытии со мной долго беседовало начальство лагеря: выясняли, кто я и как меня сломить. Наконец придумали: "Бойко! В 8-м отряде ты будешь работать, а в 5-м спать".
Вечером после ужина ко мне подошел парень.
— Вы — дядя Коля из Одессы?
— Я.
— Боговерующий?
— Да.
Он махнул рукой парням, и те поставили передо мной миску каши, хорошо сдобренной маслом.
— Ешьте, дядя Коля!
— Что за привилегия?
— Джем передал нам записку: "За дядю Колю вы отвечаете головой, как за моего родного отца! Поддержите его, и смотрите, чтобы никто его не обижал!"
После изоляторов я не мог есть жирной пищи, мне становилось плохо.
— Ребята, я не могу столько съесть, поймите.
— Дядя Коля, Джем с нас головы снимет, и нас поймите. Съешьте сколько сможете.
— Хорошо, но в другой раз не кладите в кашу много масла.
Они согласились.
Первая среда в зоне № 13 — день политзанятий. Я сказал отрядному, что не пойду, и объяснил почему. Он доложил замполиту, тот — начальнику колонии, но он меня не вызывал.

В зону прибыл новый этап. Прибывший заключенный осторожно передал мне аккуратно сложенное письмо от Дмитрия Васильевича Минякова! Прочитав его, я был в восторге! Оказывается, меня увели на этап, а Дмитрия Васильевича привели в эту камеру. Когда он узнал, что я был здесь, он чуть не расплакался. Джем его утешил: "Напиши письмо дяде Коле, а я своей почтой доставлю!" И Джем сдержал свое слово: письмо дорогого брата и узника Христова мне вручили, за что я был сердечно благодарен Господу.

В 13-й зоне, в Заозерном, куда меня отправили, выстроили как-то весь лагерь, чтобы вести на политзанятие.
Я стоял в строю, но со всеми не пошел.
— Бойко! — позвал меня замполит. — Идите в школу.
— На политзанятия я не хожу.
— Я хочу с вами лично побеседовать.
— Согласен, — ответил я и, мысленно помолившись, пошел. Он привел меня в пустой класс, сел за стол и пристально посмотрел на меня.
— Бойко, вы обратили внимание, что я ни разу не подходил к отряду, где вы находитесь, до тех пор, пока из-за вас на меня не наложили взыскание? Я встретился с замполитом Ярковым из лагеря поселка Старт, узнал, кто вы, и не тревожил вас. Переубеждать вас я не собираюсь. С вами занимались на Старте, вы остались при своих убеждениях. Попрошу вас об одном: никому из заключенных не навязывайте своих убеждений и не запрещайте ходить на политзанятия.
— Я этого никогда не делал, и делать не собираюсь. Но если меня спрашивают, в Кого я верю, то о Христе я свидетельствую и работникам КГБ, и лагерному начальству, и заключенным.
Часа три мы беседовали на различные темы. Я даже рассказал ему в миниатюре Божий план спасения.
Два месяца я был в Заозерном, и никто меня не принуждал посещать политзанятия. Кроме того, один из сочувствующих офицеров принес мне комментарий к Уголовному кодексу исправительно-трудовых учреждений, где указывалось, что непосещение политзанятий не является нарушением режима.
Несмотря на это лагерному начальству постоянно ставили на вид: "Почему Бойко не сидит у вас в изоляторе?" Сотрудники КГБ, поняв, что офицеры ко мне расположены, срочно переправили меня в закрытую зону города Совгавань.
Когда я находился еще в Заозерном, жена просила в письме, чтобы я написал заявление на предоставление свидания, потому что в этом лагере я ни разу не сидел в ШИЗО. Свидание разрешили, но за день до этой даты меня специально отправили на этап, чтобы не встретился с родными.
К назначенному времени в Заозерный прибыли две мои дочери. Начальник оперативной части, узнав их, заявил:
— Вашего отца только вчера увезли...
— Как?! Мы проехали через всю страну, и отца нет? — плакали дочери. — Куда его отправили?
— В Совгавань. Учтите, этот город закрыт, без пропуска вам туда не въехать...
— Как же нам быть? — сквозь слезы спрашивали мои дети.
— Я сейчас еду в управление и могу посоветовать, к кому обратиться. Если хотите, можете поехать со мной.
Дочери приехали в управление. Их попросили подождать в коридоре напротив кабинета. Пока они сидели, кто-то, выходя, так хлопнул дверью, что она приоткрылась и было слышно, как начальник управления с кем-то переговаривался по телефону.
"Если дадим Бойко свидание, что скажут сотрудники КГБ?! Нам места нигде не найдется! Бойко и Миняков — самые страшные преступники..."
Через некоторое время дочерей пригласили в кабинет и категорично заявили:
— Езжайте домой! Никакого свидания не будет!
— Мы так долго не видели отца, неужели вы не посочувствуете? К тому же свидание нам положено!
Сколько они ни просили — бесполезно. Убитые горем, в слезах, они пришли на вокзал и долго не могли успокоиться.
Люди невольно обращали на них внимание, расспрашивали. Один из пассажиров из сочувствия пообещал провезти их в Совгавань и провез! Но в свидании им все равно отказали. С печалью и слезами они доехали до Хабаровска.
А я после этих событий именно в Совгавани перенес инфаркт, мне оформили вторую группу инвалидности. Ослабевший, шел я потихоньку из тюремной больницы в барак.
Замполит, увидев меня, решил добавить мне горечи. Рассчитывал, наверное, что новый сердечный удар будет для меня последним.
— Бойко, к вам приезжали дети, но, поскольку свидание вам не положено, мы отправили их домой, — сказал он и долго испытующе смотрел на меня: ожидал, как я отреагирую на это сообщение.
— Вы думаете, что в сердце детей ваше жестокое отношение оставило хороший след?! Где бы они ни остановились, везде будут рассказывать верующим о вашей жестокости.
Пришел я в барак с тяжелым сердцем, но Господь утешил меня открыткой от детей из Хабаровска. "Папочка, добивайся свидания. Мы не уедем, пока не получим от тебя ответ", — писали они.
Обратился я к начальнику, но он и слушать не захотел: "Не положено!" Так мои дети и уехали домой ни с чем.

В Совгавани я встретился с Джемом. Когда заключенные вернулись с работы, Джем собрал человек семьдесят и предупредил: "Братва! Это дядя Коля, о котором я вам рассказывал. Быстро получите в каптерке ему постель и положите его на нижнем ярусе!"
Во всех лагерях я спал на верхних нарах. В лагере п. Старт меня с опухшими ногами все равно заставляли подниматься наверх, несмотря на то что знали о моей гипертонии и болезни сердца. "Будешь ходить на политзанятия, тогда найдем тебе место внизу!"
Джем вскоре освободился. Я попросил жену выслать ему Библию, а мне — Новый Завет. Валя выслала, а Джем своими путями передал его мне.
Вскоре в лагере обратились к Богу несколько человек, у начальства — новый прилив гнева и ярости: посадили меня в ШИЗО.

"Позже папа все же добился общего свидания и выслал пропуск маме и мне. Четыре с половиной часа мы разговаривали с папой через стол. Нам разрешили даже передать папе продукты, и он кое-что поел. Выглядел он немного лучше, чем в поселке Старт. Но не скрыл от нас, что его мучила гипертония: “Если бы вы знали, как у меня болит голова...”
Он был опечален еще и тем, что перед свиданием у него отняли много ценных записей и украли сапоги.
Заключенные, несмотря на травлю начальства, относились к папе хорошо. После свидания он вышел на работу. Ребята сразу заметили, что он печален, и узнали причину.
Один из заключенных сказал дневальному: “Если к вечеру у дяди Коли не будет записей и сапог, мы тебе оторвем голову!”
Вечером у папиной кровати стояли новые сапоги. И тетради его нашли в снегу возле штаба и принесли.
Пока папа был в Совгавани, мы имели еще одно свидание. Мы прибыли по вызову, но ожидали встречи семь дней. Папа хлопотал в лагере, а мы, ожидая и томясь, молились у колючей проволоки.
Свидание нам разрешили всего на два с половиной часа. За четыре года, пока папа отбывал срок, нам не дали ни одного личного свидания".

В Совгавани я тоже не посещал политзанятия, и начальник лагеря весьма озлобился на меня. (Он был высокого роста, голос грубый, властный.)
— Бойко! На занятия! — рыкнул он на меня.
— Я нигде их не посещал, и у вас не буду.
— Бойко! Советская власть сильна и крепка, не забывайте! Мы все равно вас сломаем!
— Бесполезно, гражданин майор.
— Не сломаем, говоришь?! — рассвирепев, ударил он кулаком по столу.
— Нет.
— Сгноим, Бойко! Запомни, свободы тебе не видать!
— Гражданин майор, если я не ошибаюсь, вы когда-то преподавали историю.
— Да, преподавал.
— Вы знаете, кем был Чингисхан?
— Знаю.
— Где он сейчас?
Начальник поубавил пыл и молчал.
— Знаете вы, и какой могущественной была римская империя, но что от нее осталось? Где ее сила?
Разговаривая, я продолжал стоять у дверей, а начальник сидел за столом.
— Гражданин майор, — глядя ему в глаза, сказал я, — придет время, посмотришь на вас — и не увидишь... вас не будет.
— Ах ты, антисоветчик! — вспыхнул он.
— Извините, начальник, но я говорю истину: во временной жизни нет ничего постоянного. Сегодня вы сильны, крепки, обладаете властью, а завтра вы — никто, вас нет!
— Вон из кабинета! — закричал он своим зычным низким басом.
Я думал, он сразу оформит меня в изолятор, а он повременил, но все равно отомстил: в ШИЗО 15 суток я отбыл.

В августе 1983 года (спустя чуть больше года) меня вновь привезли в лагерь поселка Старт.
— Вернулся! — злорадно встретили меня начальники. — Наконец-то мы тебя доконаем!
И началось: изоляторы, 6 месяцев в ПКТ (помещение камерного типа) и снова — изоляторы — я потерял им счет. Борьбу со мной вели жестокую — на уничтожение. Лагерному начальству было дано указание не просто меня сломить, чтобы я отказался от братства, отрекся от Бога и веры, а чтобы стал предателем и работал на них. Чтобы "шел с ними в ногу", как настаивал начальник лагеря — это было их конечной целью. Поскольку я не подавал им на это никаких надежд, они решили меня "сгноить", о чем мои гонители говорили мне откровенно, так как были уверены, что им это удастся сделать безнаказанно.
— Ты не был на политзанятиях! — подчеркнул начальник режимной части. — Мы можем пойти тебе навстречу: приходи на занятия, затыкай уши ватой и не слушай. Хочешь — спи, но только посещай, — снисходительно и льстиво уговаривал он меня.
И в то же время в зоне за мной был закреплен работник КГБ. Малейшая уступка с моей стороны, и они расценили бы ее как знак согласия "идти с ними в ногу". Кроме того, постоянное присутствие в зоне сотрудника комитета создавало большую напряженность: лагерное начальство его боялось и усердствовало в жестокости сверх меры. За каждое непосещение занятий на меня писали рапорт.
Вышел я из изолятора и, как всегда, не пошел на политзанятия. Вызывают в штаб. Помолился, захожу.
— Бойко, я пишу на вас новое постановление в штрафной изолятор.
И тут входит замполит.
— Опять туда же?! Не надоело? — спросил он.
— Гражданин начальник, для меня страдать за Христа — великая и незаслуженная честь. Я готов не только страдать, но и умереть за Христа. Представьте себе: страдать за Царя царей, за Творца Вселенной!
— У Бойко что-то неладно с головой, — приложив палец к виску, сказал замполит. — Пусть пока идет в изолятор.
Я понял, что они замыслили недоброе. Отсидел 15 суток, и меня отправили в краевую Биробиджанскую психбольницу.
Там я очень долго и обстоятельно беседовал с главврачом. Рассказал о себе и, конечно, засвидетельствовал ему о Христе.
— С вами очень интересно разговаривать. Я хочу больше узнать о Боге. Вы — нормальный человек!
Заключенных, покаявшихся через мое свидетельство, тоже возили на проверку в психбольницу. Но возвращали в зону, как и меня, с заключением: "Психических отклонений нет".
Не удалось моим истязателям поместить меня в больницу для умалишенных, — пошли на новые хитрости: не успел я выйти из изолятора, как режимно-оперативный работник (РОР) пригласил меня в штаб. Помолился я, вошел в кабинет и стал, как обычно, у дверей.
— Николай Ерофеевич, садитесь, — выдвинул он стул, — у нас есть важный разговор.
— Говорите, я постою.
— Нет, пройдите, сядьте, — настоял оперативник. "Господи, помоги и укрепи. Сам говори через мои уста", — мысленно помолился я и сел.
— Николай Ерофеевич, — начал он издалека. — В нашей зоне около двух тысяч заключенных. Из столовой все воруют, меняют, продают. Жалобы дошли до Москвы. Мы ломаем голову: кого поставить завстоловой? Начальство единодушно предложило вашу кандидатуру — только вы как честный человек подходите на эту должность со стороны заключенных. Помогать вам будет женщина из вольных. В вашем ведении будут все продукты — ешьте всё, что вам нравится, поправляйтесь, — только наведите порядок в столовой. Заключенные вас уважают, будут вам помогать. Политзанятия можете не посещать...
Он наобещал мне "золотые горы", а я, молясь, понял, что это очередная ловушка.
— Только по этому поводу вы меня вызывали?! Извините, но я — служитель церкви. Ловить воров — не входит в мою компетенцию. Это — ваша работа.
— Николай Ерофеевич, физически вы не будете напрягаться. В вашу обязанность входит только: получить продукты и посмотреть, чтобы в вашем присутствии всё это шло в котел и варилось, а не разворовывалось. Выручите нас, пожалуйста, — продолжал он уговаривать.
— Нет, — отказался я и пошел к двери. Взялся уже за ручку.
— Подождите же! Ну, хотя бы в хлеборезке согласитесь работать.
— Нарезать хлеб почти для двух тысяч заключенных?! Я же гипертоник, сердце мое не выдержит такую нагрузку. Я не могу работать в ночную смену.
— Дайте лишнюю пайку заключенному, и он всё за вас сделает!
— Я никогда никого не эксплуатировал.
— Николай Ерофеевич, вы же честный и добросовестный человек!
— Вы все время считали меня неисправимым негодяем, не так ли? — улыбнулся я, закрывая за собой дверь.
Пришел в барак. Отрядный продолжил искушение:
— Бойко! Теплое место освободилось: будешь работать сторожем в магазинчике? Там можно дневать и ночевать. Всегда будешь сыт, и на политзанятия ходить не нужно.
— Нет, нет и нет!
— Тебя же не будут бросать в ШИЗО!
— Лучше в ШИЗО, чем в магазине.
Мне было ясно: любыми путями они хотят найти повод, чтобы завести на меня новое уголовное дело. Как только ни изощрялись они ввести меня в грех! Прибежал однажды дневальный из штаба: "Дядя Коля! К вам верующая сестра пришла!"
Я знал, что в г. Комсомольске-на-Амуре была группа верующих. Они через своих родственников, которые работали в зоне в школе и в ПТУ, передали мне Евангелие Иоанна. Думаю, может, и на этот раз кто-то осмелился встретиться со мной. Помолился, а на сердце тревожно. Подошел к школе (она находилась рядом с двухэтажным зданием штаба), а сам молюсь: "Господи, если это от Тебя, то Ты можешь устроить встречу..." В школу сразу не вошел, рядом потихоньку прохаживался. Смотрю, в проеме окна появилась фигура "сестры". По ее одежде и поведению я понял, что это очередная ловушка. Подойди я к ней, нас бы сфотографировали скрытой камерой и стали бы потом шантажировать: с кем Бойко встречался?!
Почти бегом я удалился с этого места и не переставал благодарить Бога, что Он сохранил меня.
Если христианин боится огорчить и оскорбить Господа, если бодрствует, то сколько бы сетей ни расставлял враг душ человеческих, Господь чудно защитит и избавит его от сетей ловца.
В перерыве, когда я не был в изоляторе, подослали ко мне воинствующего атеиста: надеялись, он переубедит меня. Я приводил ему высказывания светил науки о Боге, о Библии. Он стоял на своем: я не верю в Бога, а только в судьбу.
— Что такое судьба? — спросил я его.
— Предопределение, — ответил он разумно.
— Как же вы верите в судьбу, а в Того, Кто ее вам предопределил — не верите? Кто, кроме Бога, управляет судьбами людей?! Это под силу только Богу!
Вскоре в зону прибыл прокурор и, как бы между прочим, окликнул меня:
— Бойко, расскажите мне что-нибудь о Христе.
— А верите ли вы во Христа, хотя бы как в историческую личность?
— Понимаете, наукой не доказано, — подняв плечи, сказал он.
— Вы, наверное, марксист?
— Разумеется, все коммунисты — последователи Маркса.
— Скажите, если бы не было Маркса, были бы у него последователи?
— Нет.
— Вот вы сами и ответили верно: если бы не было Христа, откуда бы появились христиане?
— Логично мыслишь!
— Не мыслил бы я верно, если бы Господь не посылал мне Своих откровений.
Беседуя с людьми, никогда не знаешь, на какие вопросы предстоит отвечать, но когда находишься в постоянном молитвенном контакте с Богом, Он посылает нужные ответы, как написано у пророка Исаии: "Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно; и всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде, ты обвинишь" (54, 17).

Однажды начальник отряда явно с нехорошей целью попросил:
— Бойко, напишите объяснительную, почему вы не ходите на политзанятия и в кино.
— Гражданин начальник! Сколько можно писать? У вас — целая стопка моих объяснительных.
— Но я прошу вас, напишите еще одну.
Я помолился и на двух листах в клеточку написал: "Объяснительная незаконно осужденного Бойко по ст. ст. 138 ч. 2 и 209 ч. 1 УК УССР. Я являюсь служителем Одесско-Пересыпской церкви, объединенной служением Совета церквей. Я — убежденный христианин и за учение Христа готов не только страдать, но и умереть. А кто же вы такие? Вас еще никто не гонит, а вы нарушаете учение своих вождей (и привел цитаты из высказываний вождей коммунизма). Должен вам сказать, что всякое ваше насилие является вернейшим признаком вашего идеологического бессилия..."
Объяснительная получилась обширная, я отдал ее.
На второй день вечером вызвали меня в штаб. Помолился я и постучал в дверь кабинета. Доложил, как положено, и стою. По кабинету прохаживались два майора из управления. За столом сидел подполковник. Перед ним — моя объяснительная.
— Бойко, — обратился ко мне майор, — вы пишете, что вы убежденный христианин. Чем вы это докажете?
— В объяснительной ясно написано: за Христа я готов не только страдать, но и умереть.
— Написать можно что угодно! Все это — чепуха! Вы докажите!
Я мысленно воззвал к Господу и спросил его:
— Скажите, пожалуйста, вы — убежденный коммунист?
— Да.
— Чтобы убедиться, кто из нас убежденный, а кто нет, достаточно поставить меня и вас к стенке и расстрелять, тогда сразу выяснится, кто есть кто.
— Пятнадцать суток изолятора ему! — закричал майор в ярости.
— Пошли, Бойко! — услужливо повлек меня отрядный.
— Извините, гражданин начальник, но они же приехали из управления побеседовать со мной. В изолятор я успею.
— Пошли, пошли! — взял он меня за рукав, — а то еще добавят!
— Пусть добавляют хоть сто лет — что это по сравнению с вечностью?! — ответил я, выходя из кабинета.

Начальство очень интересовало, чем я занимаюсь в ШИЗО, о чем разговариваю с заключенными, и они решили проверить. Ответственный дежурный по изолятору снял обувь и в носках тихо подошел и приложил ухо к двери камеры. В этот момент из камеры напротив заключенные закричали:
"Начальник! Как некрасиво! Вам разрешают подсматривать, а вы еще и подслушиваете?!" Дежурный моментально отпрянул от двери, схватил свою обувь и быстро ушел.
Лагерное начальство никак не могло понять: за что меня так уважают заключенные? А уважение они проявляли очень наглядно: например, когда меня приводили в изолятор, во всех камерах наступало оживление. Заключенные стучали и кричали:
"К нам дядю Колю! С ним быстро пролетает время!"

В 1985 году пятилетний срок моего пребывания в лагерях строгого режима подходил к концу. Последние 6 месяцев срока я находился в ПКТ (помещение камерного типа). Только вышел, и тут же встретил меня начальник оперативной части.
— Бойко! По случаю празднования 40-летия победы ожидается большая амнистия. У вас есть шанс освободиться: вы — участник войны, инвалид, напишите, что отказываетесь от веры в Бога — и все проблемы будут позади. Ваше место не в лагере, а в церкви. У вас — семья...
— Такой ценой мне свобода не нужна. Я никогда не променяю вечную жизнь на временную.
Затем вызвал замполит и тоже предлагал пойти на компромисс с совестью, и ему я ответил отказом. А когда со мной стал беседовать оперуполномоченный, то он откровенно заявил: "Вышла новая статья УК: “За систематическое нарушение режима содержания — три года лишения свободы!”"
— Вы хотите меня судить за непосещение политзанятий. Но что сказали бы лично вы, когда вас, как коммуниста и атеиста, терроризировали и осудили бы только за то, что вы категорически отказались посещать религиозные богослужения и молитвы?
Оперуполномоченный немного помолчал и снова принялся за свое:
— Мы не смогли вас сломить за 5 лет. Вот осудим еще на три года, употребим все меры воздействия и сломаем.
— Бесполезно, гражданин начальник. Бог поможет мне устоять, я в это твердо верю.
— Сгноим, но на свободу ты не выйдешь. Детей своих тебе больше не видать!
— Как Господь усмотрит, так и будет в моей жизни.
После открытых угроз осудить меня на новый срок заключения началась закулисная игра. Опасаясь, чтобы я не сообщил об угрозе нового срока родным, пришел как-то в наш барак старшина и принялся меня успокаивать:
— Дядя Коля! Вы идете на свободу!
— Кто тебе сказал?
— Начальник спецчасти оформил список на 28 освобождающихся инвалидов и участников войны. В списке есть и ваша фамилия.
Через время 28 заключенных, в том числе и меня, вызвали в штаб. Каждому надевали вместо рубашки манишку с белым воротником и черным галстуком и фотографировали — готовили документы на освобождение.
— Куда поедешь? — поинтересовались у меня.
— Конечно домой, к семье!
Кажется, можно успокоиться — близок день освобождения, но замполит вызвал меня повторно и по тону разговора я понял, что судить они меня все же будут.
— Николай Ерофеевич! Мне вас жаль: вы хороший человек. Но нам дано спецзадание: любыми путями сломать вас или сгноить, но на свободу живым не отпустить. Зачем вам мучиться, ведь можно договориться...
Я долго свидетельствовал ему о Боге, о спасении, о смысле жизни и, уходя, сказал:
— Если бы вы обратились к Богу и стали христианином, то поступали бы так, как я. За веру в Бога можно страдать и сто лет. Вот вы не боитесь вечно страдать в аду, а меня пугаете временными страданиями и мучениями. Ради бесконечной вечности стоит претерпеть всё!
— Бойко! Если правда всё то, о чем вы говорите, то вы — самый счастливый человек на земле.
— Да! Я действительно счастливый, что познал Бога и служу Ему.

28 мая 1985 года вместо освобождения меня срочно отправили этапом в тюрьму г. Комсомольска-на-Амуре. Не позволили даже написать несколько строк родным. Я попросил заключенных сообщить домой, что меня не освободили. Они выполнили мою просьбу. Семья получила письмо, что я отправлен этапом в тюрьму, а от администрации лагеря жена получила справку о моем освобождении.

Шел пятый, последний год папиного заключения. Дальше — ссылка. Мама и мы, дети, договорились между собой, кто за кем поедет в ссылку, чтобы по очереди быть с папой... Писем от него мы не получали три месяца: март, апрель и май. В конце мая из администрации лагеря пришел запрос: согласны ли мы прописать папу дома? Мы отправили срочную телеграмму: "Согласны! Ждем папу домой!" А сами не верили, что он освободится, потому что нас неоднократно обманывали, отказывая в положенном свидании.
Позднее выяснилось, что именно в это время, когда нам прислали справку об освобождении, на папу возбудили новое уголовное дело и перевели в изолятор. Следствие шло полным ходом, а нас успокоили ложной телеграммой, чтобы ни семья, ни верующие не поднимали шума и не ходатайствовали.
Неизвестность нас томила, и в июне мы поехали к папе.

Прибыв в тюрьму Комсомольска-на-Амуре, дочери стали наводить справки: здесь ли я? Им ответили, что меня нет. Они поехали в лагерь поселка Старт. Добились встречи с начальником лагеря.
— Вы прислали нам справку об освобождении отца, а его до сих пор нет дома. Где он?
— Какую справку?! — как ни в чем не бывало, удивился начальник. Покажите мне эту справку!
Дочери по неопытности отдали ему справку. Он взял и тут же разорвал ее.
— В тюрьме ваш отец! В следственном изоляторе №2 Комсомольска-на-Амуре! Скоро судить его будем!
— Мы были в Комсомольске-на-Амуре! Нам сказали, что его там нет.
— Поезжайте, он там!
Дети вернулись в Комсомольск-на-Амуре, но свидания им так и не дали.
Следствие шло месяц. За это время Господь через мое свидетельство обратил на путь спасения двух преступников, с которыми я сидел в камере. За эту милость Божью, оказанную несчастным грешникам, я от радости плакал и ясно сознавал, что моей заслуги тут нет. Он укреплял меня по молитвам церкви. Во всех лагерях, где я был, Господь касался душ грешников, они каялись. Образовывались группки от пяти до двенадцати человек — это было большой поддержкой и утешением для меня.

Почти одновременно с возбуждением на меня в лагере нового уголовного дела в Пересыпской церкви города Одессы 14 мая 1985 года арестовали троих руководящих братьев, которые несколько времени совершали служение в конспирации. Продержали их 7 суток и на машине привезли к дому, где проходило богослужение. "Вот ваши служители! — заявили церкви сотрудники милиции. — Никто их не ищет! Они сами прятались, не желая жить дома! Никому они не нужны — пусть устраиваются на работу и живут спокойно!"
Одних освобождали, на других возбуждали новое уголовное дело, а третьих вызывали на беседы и усиленно склоняли к сотрудничеству со спецслужбами.

1 июля 1985 года начался суд над папой. В зале суда присутствовало 6 человек: мы (две дочери), а также брат и сестра из Пересыпской церкви. Открылась боковая дверь, и ввели папу. Он был худой, заросший — одни глаза улыбались. Подойдя к скамье подсудимых, он склонился на колени.
Вошли судья и прокурор. Папа не услышал, потому что молился, и не встал.

Зачитали обвинительное заключение: Бойко Н. Е., являясь осужденным и, отбывая наказание в ЯБ — 257/8 УИТУ УВД Хабаровского крайисполкома в пос. Старт г. Комсомольска-на-Амуре, под предлогом религиозных убеждений, не посетил ни одного политзанятия, чем злостно нарушил приказ №110 начальника ИТК-8 "О порядке проведения политзанятий" п. "а" ч. 2, п. "п" ч. 3 №17, п. "а" ч. 3 №19 и приложения №9 правил внутреннего распорядка ст. ст. 7, 30, 43, 44 ИТК РСФСР..."

Первым свидетелем был отрядный. Говорил невнятно и тихо о том, что папа недобросовестно относился к работе.
— А я вообще работал? — спросил папа у него.
— Нет.
— Значит, не работая, я недобросовестно отношусь к работе?! Притом я инвалид II группы...
Свидетель смутился.
Второй свидетель (замначальника лагеря) на удивление сказал: "Бойко трудолюбивый! Когда где-то нужно убрать, подмести — он первый. Плохо, что он не посещает политзанятий. Одно присутствие его в лагере — это нарушение закона, так как он разводит агитацию! Заключенные слушают его во всем! Со всяким вопросом бегут не ко мне, а к Бойко. Когда его помещают в ШИЗО, то из всех камер кричат: “Дядю Колю к нам!”"

В суде я откровенно говорил: "Как ясно видно, что сегодня весь мир лежит во зле. Безбожными людьми и вами, граждане судьи, имя Божье хулится, а нами — убежденными страдающими христианами — прославляется. Сбываются Христа: "...будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах..." (Матф. 5, 11— 12). И я радуюсь, граждане судьи, что Господь удостоил меня, недостойного старца, этой великой незаслуженной чести! Я не только веровать во Христа, но и страдать за святое Его, за Церковь Его! Я благодарен Богу за это! Хотите или не хотите это слышать, но я скажу вам: будет проповедано Евангелие во свидетельство всем на родам, числе и в России, и тогда придет конец!"

На второй день суда судья спросила папу:
— Что такое вера? Какая она?
— "Возлюби Господа Бога твоего и ближнего твоего, как самого себя" — в этом вся суть веры! — ответил папа.
Судья, удивленно посмотрев, спросила:
— Бойко, почему вас не интересует, сколько миллионов тонн железной руды добывается у нас в стране?
— Если я стану этим интересоваться, вы неизвестно что мне припишете...
— Почему вам не хочется знать, сколько молока надоила передовая доярка Хабаровского края?
— Я не вижу этого молока, поэтому не интересуюсь.

В этот день я говорил суду, что Господь полагал мне на сердце. Никто не возбранял и никто не мог опровергнуть доводы.
— Человек создан для вечной жизни и для славы Божьей, — вот единственная разумная цель нашей жизни. А смерть — не конец жизни любого человека.
— Бойко, вы убеждены в этом? — уточнила судья.
— Убежден.
— Вы верите, что есть загробная жизнь, что есть Бог?! — язвительная насмешка и уничижение звучало в ее голосе.
— Глубоко верю и за это сижу в тюрьме! Я рад, что сегодня могу засвидетельствовать вам об этой непреложной истине.
— Вы — фанатик! — пыталась она оскорбить меня. — Вы умрете и сгниете — и на этом все! — продолжала она вразумлять меня. Я — атеистка — тоже умру, сгнию — и на этом все! Никакой вечности и загробной жизни нет!
— Граждане судьи! Надеюсь, вы знакомы с таким выражением Священного Писания: "Что посеет человек, то и пожнет".
— Знакома, — поспешила подчеркнуть свою осведомленность судья.
— Это верное изречение?
— Верное, — согласилась судья. — Ты в лагере сеял свою пропаганду, а теперь срок получишь! Верное, конечно, изречение! — вступил в разговор прокурор.
— Значит, и вы, гражданин прокурор, верите в закон сеяния и жатвы?!
— Смысл слов верен, — подтвердил прокурор.
— А я знаю людей, которые, занимая высокие государственные посты, совершали ужасные преступления. За это они никогда не отбывали срок в тюрьме, и хоронили их с великими почестями. Если вы признаете библейское выражение верным, то скажите, когда эти преступники пожнут то, что, не задумываясь, сеяли?
И прокурор, и судья, негодуя, молчали.
— В Библии написано: "Человекам положено однажды умереть, а потом суд". Кто бы он ни был, если при жизни не пожал посеянное, то за гробом пожнет! Потом будет суд, которого никто не избежит! Загробная жизнь есть, и физическая смерть — это еще не конец!
Мои обвинители молчали, кто-то краснел, не знаю от стыда или от досады. Молчание прервал прокурор.
— Бойко! Мы боремся со злом в лагерях, а вы своей пропагандой портите нашу молодежь.
— Извините. Ваша молодежь испорчена дальше некуда. Кстати, скажите, что такое зло? Прежде чем бороться со злом, нужно знать, каково оно.
— Зло — это абстрактное понятие, — ответил прокурор.
— А убийства, насилие, воровство — это разве только теория, оторванная от практики? Отвлеченные и умозрительные понятия, не опирающиеся на факты?
Прокурор понял поспешность и неверность своих суждений.
— Зло — отрицательная сила, вы согласны?
— Да, согласен, сила.
— И, конечно, не электрическая, не механическая, а духовная. Носитель этой силы — дьявол. Борясь со злом, вы, образно говоря, обрываете ветви на дереве, оставляя нетронутым корень, из которого произрастает зло, потому что не верите в реально существующую дьявольскую силу, которая покорила почти весь мир, в том числе и вас. Вы являетесь орудием в руках дьявола, поскольку совершаете зло — судите невиновного человека, причем сознательно делаете это.
Терпение прокурора кончилось. Возбужденный, он потребовал осудить меня по всей строгости закона — на 5 лет!
"Он и двух лет не проживет", — наклонив голову к прокурору, полушепотом сказала судья.
— Бойко — пресвитер! Он организовал Пересыпскую церковь! Сочитывал молодых! Устраивал детские хоровые и музыкальные кружки! — с жаром перечислял прокурор мои дела, достойные, по его мнению, самого строгого наказания, и никак не мог успокоиться.
— Если ты веришь в Бога, почему Он тебя не освободит? — не спросил, а упрекнул меня прокурор.
— Христа гнали, и нас будут гнать — так заповедано.
Мне предоставили возможность сказать защитительное слово.
— Позвольте мне прочитать стихотворение.
— Пожалуйста, — не возражала судья.
— Оно начинается с известного верующим псалма: "Есть много на свете прекрасных учений как с горем бороться, как зло победить..."

Едва я закончил читать стихотворение, прокурор стремительно поднялся и на едином дыхании выпалил:
— Добавить Бойко еще полгода срока за стихотворение!
— Гражданин прокурор, у вас кипит внутри зло — оно от дьявола.
Он опустил голову.
— Бойко, дайте, пожалуйста, мне стихотворение, я его перепишу, — неожиданно растрогалась судья.
Я передал листок. Она попросила секретаря переписать, а сама, полистав папку с уголовным делом, нашла мое письмо (я написал его покаявшемуся преступнику, который дважды по 15 лет сидел за убийство) и сказала: "И это перепиши".
После совещания мне зачитали приговор: "Бойко Николая Ерофеевича признать виновным по ст. 188-3 ч. 1 УК РСФСР и по данной статье подвергнуть к 2 годам лишения свободы. В силу ст. 41 УК РСФСР полностью присоединить неотбытое наказание по приговору от 19. 12. 80 г. н/суда Ильичевского района г. Одессы в виде 5 месяцев 17 дней и 5 лет ссылки и к отбытию назначить 2 года строгого режима 5 месяцев 17 дней лишения свободы с ссылкой на 5 лет... Начало срока исчислять с 12. 04. 85 г.".

В суде я откровенно говорил: "Как ясно видно, что сегодня весь мир лежит во зле. Безбожными людьми и вами, граждане судьи, имя Божье хулится, а нами — убежденными страдающими христианами — прославляется. Сбываются Христа: "...будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах..." (Матф. 5, 11— 12). И я радуюсь, граждане судьи, что Господь удостоил меня, недостойного старца, этой великой незаслуженной чести! Я не только веровать во Христа, но и страдать за святое Его, за Церковь Его! Я благодарен Богу за это! Хотите или не хотите это слышать, но я скажу вам: будет проповедано Евангелие во свидетельство всем на родам, числе и в России, и тогда придет конец!"

На второй день суда судья спросила папу:
— Что такое вера? Какая она?
— "Возлюби Господа Бога твоего и ближнего твоего, как самого себя" — в этом вся суть веры! — ответил папа.
Судья, удивленно посмотрев, спросила:
— Бойко, почему вас не интересует, сколько миллионов тонн железной руды добывается у нас в стране?
— Если я стану этим интересоваться, вы неизвестно что мне припишете...
— Почему вам не хочется знать, сколько молока надоила передовая доярка Хабаровского края?
— Я не вижу этого молока, поэтому не интересуюсь.

В этот день я говорил суду, что Господь полагал мне на сердце. Никто не возбранял и никто не мог опровергнуть доводы.
— Человек создан для вечной жизни и для славы Божьей, — вот единственная разумная цель нашей жизни. А смерть — не конец жизни любого человека.
— Бойко, вы убеждены в этом? — уточнила судья.
— Убежден.
— Вы верите, что есть загробная жизнь, что есть Бог?! — язвительная насмешка и уничижение звучало в ее голосе.
— Глубоко верю и за это сижу в тюрьме! Я рад, что сегодня могу засвидетельствовать вам об этой непреложной истине.
— Вы — фанатик! — пыталась она оскорбить меня. — Вы умрете и сгниете — и на этом все! — продолжала она вразумлять меня. Я — атеистка — тоже умру, сгнию — и на этом все! Никакой вечности и загробной жизни нет!
— Граждане судьи! Надеюсь, вы знакомы с таким выражением Священного Писания: "Что посеет человек, то и пожнет".
— Знакома, — поспешила подчеркнуть свою осведомленность судья.
— Это верное изречение?
— Верное, — согласилась судья. — Ты в лагере сеял свою пропаганду, а теперь срок получишь! Верное, конечно, изречение! — вступил в разговор прокурор.
— Значит, и вы, гражданин прокурор, верите в закон сеяния и жатвы?!
— Смысл слов верен, — подтвердил прокурор.
— А я знаю людей, которые, занимая высокие государственные посты, совершали ужасные преступления. За это они никогда не отбывали срок в тюрьме, и хоронили их с великими почестями. Если вы признаете библейское выражение верным, то скажите, когда эти преступники пожнут то, что, не задумываясь, сеяли?
И прокурор, и судья, негодуя, молчали.
— В Библии написано: "Человекам положено однажды умереть, а потом суд". Кто бы он ни был, если при жизни не пожал посеянное, то за гробом пожнет! Потом будет суд, которого никто не избежит! Загробная жизнь есть, и физическая смерть — это еще не конец!
Мои обвинители молчали, кто-то краснел, не знаю от стыда или от досады. Молчание прервал прокурор.
— Бойко! Мы боремся со злом в лагерях, а вы своей пропагандой портите нашу молодежь.
— Извините. Ваша молодежь испорчена дальше некуда. Кстати, скажите, что такое зло? Прежде чем бороться со злом, нужно знать, каково оно.
— Зло — это абстрактное понятие, — ответил прокурор.
— А убийства, насилие, воровство — это разве только теория, оторванная от практики? Отвлеченные и умозрительные понятия, не опирающиеся на факты?
Прокурор понял поспешность и неверность своих суждений.
— Зло — отрицательная сила, вы согласны?
— Да, согласен, сила.
— И, конечно, не электрическая, не механическая, а духовная. Носитель этой силы — дьявол. Борясь со злом, вы, образно говоря, обрываете ветви на дереве, оставляя нетронутым корень, из которого произрастает зло, потому что не верите в реально существующую дьявольскую силу, которая покорила почти весь мир, в том числе и вас. Вы являетесь орудием в руках дьявола, поскольку совершаете зло — судите невиновного человека, причем сознательно делаете это.
Терпение прокурора кончилось. Возбужденный, он потребовал осудить меня по всей строгости закона — на 5 лет!
"Он и двух лет не проживет", — наклонив голову к прокурору, полушепотом сказала судья.
— Бойко — пресвитер! Он организовал Пересыпскую церковь! Сочитывал молодых! Устраивал детские хоровые и музыкальные кружки! — с жаром перечислял прокурор мои дела, достойные, по его мнению, самого строгого наказания, и никак не мог успокоиться.
— Если ты веришь в Бога, почему Он тебя не освободит? — не спросил, а упрекнул меня прокурор.
— Христа гнали, и нас будут гнать — так заповедано.
Мне предоставили возможность сказать защитительное слово.
— Позвольте мне прочитать стихотворение.
— Пожалуйста, — не возражала судья.
— Оно начинается с известного верующим псалма: "Есть много на свете прекрасных учений как с горем бороться, как зло победить..."

Едва я закончил читать стихотворение, прокурор стремительно поднялся и на едином дыхании выпалил:
— Добавить Бойко еще полгода срока за стихотворение!
— Гражданин прокурор, у вас кипит внутри зло — оно от дьявола.
Он опустил голову.
— Бойко, дайте, пожалуйста, мне стихотворение, я его перепишу, — неожиданно растрогалась судья.
Я передал листок. Она попросила секретаря переписать, а сама, полистав папку с уголовным делом, нашла мое письмо (я написал его покаявшемуся преступнику, который дважды по 15 лет сидел за убийство) и сказала: "И это перепиши".
После совещания мне зачитали приговор: "Бойко Николая Ерофеевича признать виновным по ст. 188-3 ч. 1 УК РСФСР и по данной статье подвергнуть к 2 годам лишения свободы. В силу ст. 41 УК РСФСР полностью присоединить неотбытое наказание по приговору от 19. 12. 80 г. н/суда Ильичевского района г. Одессы в виде 5 месяцев 17 дней и 5 лет ссылки и к отбытию назначить 2 года строгого режима 5 месяцев 17 дней лишения свободы с ссылкой на 5 лет... Начало срока исчислять с 12. 04. 85 г.".

После приговора я вручила букет цветов дорогому и любимому папочке. "Папочка, это тебе за стойкость и мужество!" "Спасибо", — поблагодарил он.

Небритый, сильно похудевший и обессиленный после трёхдневного поста, я вызвал сострадание у конвойных солдат. "Все, что принесли, можете отдать, пусть он поест..." Меня завели в комнату для осужденных. Было очень жарко, много есть я не мог, выпил компот.
Вышел я из комнаты с цветами.
— Бойко, хотя мы вас уважаем, но как вас с цветами вести по городу в сопровождении вооруженного автоматами конвоя?!
— Куда мне их деть?
— Отдайте кому-нибудь.
Рядом никого не оказалось, и я положил цветы на скамейку. Центральными улицами конвой вел меня, как положено: один впереди, другой сзади, а потом, увидев, что никого из начальства нет, шли рядом со мной и беседовали о цели жизни человека на земле, о Христе, о спасении, почему я верю в Бога, и что дает мне эта вера. "За что человека осудили? Непонятно!" — сочувственно говорили они. Подошли к тюрьме. Смотрю, стоят жена и дочь.

После приговора папе разрешили поесть и увели, а мы с мамой пошли к тюрьме. "Люба, папу ведут!" — увидела мама идущий конвой и папу.
Он беседовал с ними как с друзьями. Оказывается, "воронок" за ними не прислали, и солдаты вели его через весь город пешком. Мы сразу подошли к папе. Он попросил передать тапочки, в сапогах ему было слишком жарко.
— Папочка, почему ты такой истощенный?
— Я не унываю: "если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется".
— Коля, о тебе церковь три дня молилась с постом, — на ходу сообщала мама приятные вести.
— Благодарю! Я тоже в дни суда постился.
— Почему на суде ничего не сказали о ссылке?
— Ссылка будет. Валечка, не беспокойся, все будет хорошо. Не унывайте! — помахал папа рукой и скрылся за воротами тюрьмы.

Завели меня в тюрьму, обыскали и все, что мне дорого было из записей, писем, забрали, даже обвинительное заключение, которое заключенному положено иметь при себе.

"14 июля 1985 года папу доставили в лагерь посёлка Эльбан Амурского района Хабаровского края. А на 18 — 19 сентября нам наконец назначили личное свидание. Мы приехали с опозданием.
Подошли к административному зданию. Конвойный солдат попросил:
— Сейчас будут вести отряд заключённых, во избежание неприятностей, поднимитесь на второй этаж.
Я взяла чемодан, сумку. Солдат вызвался помочь. Поднял чемодан, и его резко повело в сторону.
— Как вы везли такую тяжесть?! — удивился он.
— Везли и несли через всю страну, — ответила мама.
Пришла контролер, проверила наши паспорта и категорически заявила:
— На свидание положено пропускать только двоих взрослых!
— А третью, Лилю? Почему к отцу нельзя пройти всем детям?
— Где вы будете спать?
— Где угодно! На полу! Сидя! — лишь бы папу увидеть!
— Во-первых, вы опоздали! Ваше свидание сокращается...
— Нельзя ли попросить начальника? — забеспокоилась мама.
— Бесполезно! Здесь всё зависит от меня! Если комнаты свиданий освободятся, продлю...
Контролер сделала досмотр наших вещей: нет ли спиртного. Мы помолились и ожидали папу. Его привели быстро, не обыскивали. Мы поприветствовались и склонились на молитву. Заключённые, к кому тоже приехали на свидание, вышли из комнат и с удивлением смотрели на нас молящихся.
Папа очень плакал во время молитвы. Благодарил Господа за встречу, она была единственной за пять лет! Личного свидания ему не давали весь срок.
В пятницу папа совершил вечерю Господню. Мама вручила ему Библию! Он прижал её к груди, обрадовался и сразу стал читать. Потом расспрашивал о церкви — всех он помнил, всех молился. Очень много папа беседовал с нами, отвечал на интересующие нас вопросы. Рассказам о лагерной жизни не было конца. Как много милостей являл ему Господь! Все заключённые болели дизентерией. Папа помолился и сказал заключенным: “Бог меня исцелит”, точно, он больше не болел.
У заключённого обострился радикулит. Он попросил папу совершить молитву. "Если ты будешь со мной молиться", — поставил папа условие. Тот согласился. Папа помолился, и болезнь оставила.
Заключённые папу любили. После лекций в клубе подходили к нему и говорили: “Вот если бы дядя Коля, с Библией выступили, нас не нужно было в клуб загонять, мы бы сидели с раскрытыми ртами! Побольше бы таких, как вы, посылал в тюрьмы, мы хотя что-нибудь узнали бы о Боге...”
В ШИЗО папа всегда шёл с радостью, всегда улыбался. “Я такой немощный, — говорил он, — и могу постоять за Царя небес!”
Мы пробыли на свидании трое суток и один час! Привезли три журнала “Вестник истины” — папа прочитал все!
На прощание он просил писать письма не только ему, но и всем узникам, так как это — большое свидетельство для администрации и для заключённых.
Передал нам своё стихотворение: “Иду страдать за честь Святой Отчизны”.

После суда я писал кассационную жалобу, жалобу-протест, в которых указывал, что меня судили как христианина, хотя на суде не раз заявляли: "Мы вас не за убеждения судим, а за то, что не посещаете политзанятий". В том вся суть, что не ходил я на политзанятия не "под предлогом злостного нарушения режима содержания ИТК", как отмечено в обвинительном заключении, а исключительно из-за христианских убеждений, потому что считаю это грехом.
На все жалобы приходил стандартный ответ: "Оставить без удовлетворения. Оснований для принесения протеста в порядке надзора на приговор суда не имеется. Мера наказания Бойко Н. Е. назначена судом с учётом содеянного..."
И как угрожало мне лагерное начальство: "Мы приложим все силы, чтобы ты перестал верить. Если не откажешься от убеждений, мы сломаем тебя “крытой”, изоляторами, ПКТ и сгноим...", так всё и происходило в лагере в Эльбане. За отказ посещать политзанятия я потерял счёт изоляторам. Затем поместили на 6 месяцев в ПКТ (помещение камерного типа).
Организм мой не выдержал: сначала был приступ гипертонии, а чуть позже — инсульт... Левую руку, ногу полностью парализовало.
"Мы отведём вас в санчасть..." — сочувственно предложили заключённые.
Я не возражал, но решил отказаться от уколов, поскольку наблюдать за мной был прикреплен работник КГБ. Думаю: в санчасти он постарается усугубить моё состояние.
Помолился, чтобы Господь расположил сердце главврача санчасти не принуждать меня к лечению.
— Что с вами? — спросил врач.
— Левая сторона отказала...
Он осмотрел и поторопил санитара:
— Быстренько шприцы!
— Гражданин капитан, извините, от уколов я категорически отказываюсь.
— Почему?
— Надеюсь на моего Врача, — поднял я правую руку к небу. — Христос воскрешал мертвых, что Ему мой инсульт?!
Главврач пристально посмотрел мне в глаза. Помолчал.
— Не хочешь? Тогда не надо!
Положили меня в палату одного. Правая моя рука действовала, я написал письма в Новосибирскую и Омскую церкви с просьбой помолиться обо мне. (В лагере было 12 приближённых, они тоже усиленно молились обо мне.)
Через неделю рука и нога обрели чувствительность, и я пошел, как здоровый! Для всех моё выздоровление было большим удивлением. Люди после инсульта годами лежат в больнице без какого-либо улучшения. Из ответа на моё письмо я понял: в тот день, когда друзья, получив моё письмо, помолились, Господь меня исцелил. Я стал здоровым — это чудо Божье!
Несмотря на это, меня всё же отправили в краевую больницу в Биробиджан. Там медсестра с трудом взяла из пальца кровь.
— Где ваша кровь? — удивлялась.
— В изоляторах осталась...
Через день врач мне сообщил: "Инсульта у вас нет. Гипертония и больное сердце — это будет пожизненно..."
Меня снова отправили в п. Эльбан. Сначала не сажали в изолятор за непосещение политзанятий, а потом и больного помещали, — так было до конца срока.
Я написал заявление начальнику ИТК/17 пос. Эльбан, капитану Мостовому М. И., в котором поставил его в известность, что не хожу в кино и не посещаю политзанятий согласно своим христианским убеждениям и что администрация лагеря не имеет права навязывать мне силой атеистическое мировоззрение. В доказательство привёл комментарий ст. 19 Кодекса ИТЗ (исправительно-трудового законодательства). Пункт 4 "Основных требований режима в местах лишения свободы" гласит: "Недопустимо возложение на осужденных обязанностей, не основанных на требовании закона. Нельзя, например, считать обязанностью осужденных активное участие в проводимых администрацией политических мероприятий (самодеятельности и пр.), посещение политических занятий. Нельзя поэтому и наказывать осужденного за отказ участвовать в художественной самодеятельности и в других массово-политических мероприятиях".
Меня же, вопреки закону, именно за это постоянно наказывали. В добавление ко всему, и за это заявление меня посадили в ШИЗО на 10 суток.
В изоляторе меня мучили частые приступы головной боли, пришлось лечь в санчасть. Срок подходил к концу. Перед ссылкой мне почему-то вторую группу инвалидности заменили третьей, рабочей. Позже я понял, что это коварство.
Вскоре меня вызвали на этап.

”Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой — мне; он пасет между лилиями”. П. Песн. 6, 3
Мир Божий вам, дорогие и возлюбленные друзья!
Вечные друзья мои во Христе Иисусе!
Приветствую вас любовью возлюбившего нас Иисуса Христа, день пришествия Которого приближается и очень поспешает...
Очень хочется ещё хотя бы разок увидеться с вами на этой земле, если Ему угодно. Порадоваться в Нём и поговорить лицом к лицу, — любовь всегда жаждет общения. Очень трудно узникам в Господе иметь общение не только с друзьями, но даже с родными.
Скоро у меня кончается срок и направят на пятилетнюю ссылку в Хабаровский край. Если я уеду в ссылку, то здесь, в лагере, остаются друзья мои, любящие Господа, приближённые, которые тоже жаждут общения с детьми Божьими...
Нам всем надо крепиться и бодрствовать, ибо знаю, что все мы живём в самое драгоценнейшее, весьма интересное, ответственное и тяжкое время. Время взятия Церкви Христовой будет славней и величественней дня её рождения!
Письмо вам пишу в два приема, ибо трепетная радость сердца вызывает слезы, а они мешают писать. Пришлось прерваться и после обеда продолжить письмо".
С пламенной братской любовью к вам наименьший во Христе брат и узник в Господе — Николай Бойко.

”...Я знаю, в Кого уверовал, и уверен, что Он силен сохранить залог мой на оный день”. 2 Тим. 1, 12
Самое главное — бодрствовать в Господе и крепиться, а остальное Господь усмотрит.
Дорогая моя семья! Помните всегда, что день Господень приближается. Готовыми к встрече с Господом нужно быть не когда-то, а сегодня. Если сейчас кто не готов, будет ли он готов завтра? — Не думаю. Поэтому прошу всех вас: вникайте в себя и в учение, занимайтесь сим постоянно, ибо Слово Его — это зеркало для ваших душ. Если вы серьёзно и внимательно будете вникать в Слово Божье, то увидите состояние вашей души: готовы ли вы к встрече с Ним. Испытывайте, дорогие мои, в вере ли вы? Самих себя исследуйте (2 Кор. 13 гл.). "Если Христос в вас, то тело мёртво для греха, но дух жив для праведности" (Рим. 8, 10). "Кто во Христе, тот новая тварь..." (2 Кор. 5, 17).
Сообщаю вам, что длительного свидания нас не лишили, но и не дали, Я спросил отрядного, он обещал узнать, но до сих пор ничего не сказал, почему не дают. А ждать дальше уже некогда, сегодня 29 июля...
Наименьший во Христе Иисусе брат и пожизненный узник в Господе — Николай.

Поскольку я был крайне истощен и слаб, сопровождать меня в ссылку под конвоем посчитали излишним, хотя это было нарушением. Со мной отправили санитарку и работника КГБ.
Перед отправлением из лагеря начальник с твердой уверенностью в голосе сказал: "Бойко, долго на ссылке ты пробудешь... Твое место здесь, у нас...". Он не позволил мне даже попрощаться с приближенными братьями, которые покаялись в лагере. Я уже вышел на улицу, а начальник все еще стоял и пристально наблюдал: с кем я обмолвлюсь словом или обменяюсь взглядом, чтобы потом преследовать и их.
Сначала меня привезли в Хабаровск. Затем по реке Амур двое суток плыли до Николаевска-на-Амуре. В трюме баржи было очень холодно. Воду для питья конвойные черпали из реки, а она — ледяная. Я простыл, заболело сердце, голова, желудок.
В тюрьме г. Николаевска-на-Амуре всех заключенных сосредоточили в одну камеру. Теснота. Туалет в подвальном помещении — ни умыться, ни постирать.
И только 13 октября на самолете под конвоем начальник санчасти препроводил меня на полуостров в Охотском море, где находится поселок Аян, с трех сторон зажатый сопками, и лишь с одной стороны имеет небольшой выход в море. Прибыли в прохладную погоду, на сопках уже лежал снег.
Первую ночь провел в гостинице, а затем поселили в дом-развалюху, где жили двое ссыльных пьяниц.
Поселок закрытый, приграничная зона. Приехать ко мне смогут только прямые родственники, и только по пропуску.
В лагере п. Эльбан меня постоянно помещали в изоляторы за непосещение политзанятий, а в них всегда очень холодно. Спать приходилось 30—40 минут, не более. На холодный цементный пол я обычно ложился на живот. Согрею немножко место, потом на короткое время перевернусь на бок, подложив руку. Если лечь спиной или боком — простудишься и заболеешь туберкулезом. Лагерное начальство со дня на день ожидало, что я заболею туберкулезом, но Господь меня хранил. Скажу откровенно: находясь в изоляторах, я плакал от радости. Кому-то трудно поверить, но это так. Я знал, откуда в мое сердце изливалась радость — молитвы народа Божьего возносились к Богу об узниках, особенно с постом по пятницам. Бог внимал святым мольбам и с неба посылал утешение в мою холодную камеру. Да, я дрожал всем телом от мороза, но от радости плакал, что Бог удостоил меня такой великой чести не только веровать в Иисуса Христа, но и страдать за Него. Я готов был и умереть в узах и ждал этого момента.
И все же я сильно застудил руки и ноги и еле ходил. Утром я должен сначала растереть руки, ноги, потихоньку походить — иначе даже расческу в руки не мог взять. Днем кости во всем теле так болели, что, казалось, их кто-то выкручивал. Сил не было наколоть дрова, а в комнате холодно. Ссыльные не заготовили дров на зиму, и я приехал поздно, к тому же — не здоров.
С первого дня местное начальство заставляло меня устроиться на работу, потому что у меня III группа инвалидности, это значит я трудоспособен.
— Я не могу работать в таком состоянии, — объяснял я начальству.
— Для тебя есть рабочее место — на базе сторожем.
— Мне шестьдесят три года, я пенсионер...
— У нас все старики работают!
Теперь только я понял, почему перед отправлением в ссылку с меня сняли II группу инвалидности. Здесь хотели принудить меня работать на базе, подстроить подвох — воровство или пожар, а потом осудить на новый срок. Расчет был коварный: зона закрытая, никто ко мне не приедет.
Недаром начальник колонии сказал мне на прощание: "Твое место у нас, а не в ссылке!"
Я категорически отказался от работы. Мне стали угрожать. Тогда я пошел в райисполком, написал заявление, чтобы оформили разрешение на вызов жены и семьи. Дали разрешение на приезд жены всего на 5 дней, хотя, согласно закону, ссыльный имеет право жить с семьей.
Трудности на пути следования за Господом — это наше родное, христианское. Благодарю Бога, что Он с первых дней уверования ясно указал мне путь, по которому прошел Иисус Христос, и что этот путь стал моим. Благодарю Бога, что я полюбил не только Его, но и страдания за Него. Кажется, полюбить страдания как-то противоестественно, тем не менее, это так. Для меня страдания не является странным приключением или печальной неизбежностью. Страдания — это знак Божьего благоволения ко мне. Это великий и неоценимый дар Божий. Как я хочу сохранить этот дар до конца земной жизни и остаться верным Богу во всем.
Я знаю, что любой металл подвергают переплавке — только тогда он представляет собой какую-то ценность в очах плавильщика.
К лишениям я привык. Бог нашел меня в лютой беде и спас. Я духовно родился в страданиях и для страданий за Господа.
О том, что меня заставляют устроиться на работу, я сообщил родным, в Отдел заступничества СЦ ЕХБ и некоторым церквам. А сам пошел к прокурору. Объяснил ситуацию, как она мне была открыта Господом.
Он понял, что мне небезызвестны их умыслы, и сказал: "Идите, я позвоню начальнику милиции и участковому... Вас не имеют права заставлять работать..."
От церквей пошли ходатайства на имя прокурора и довольно много. Меня вызвали в милицию, но на сей раз по другому поводу: из Москвы пришло распоряжение, чтобы я прошел врачебную комиссию (ВТЭК). Я согласился, и мне по состоянию здоровья пожизненно определили II группу инвалидности. После этого меня вообще перестали терроризировать по поводу устройства на работу.
10 декабря 1987 г. в ссылку приехали Валя с зятем. Через пять дней закончился срок ее пребывания, и ее стали выдворять.
"Муж болен. В таком состоянии я его не оставлю. Не уеду, если даже станете волоком тащить по земле..." — говорила она в беседе с поселковой администрацией.
Зять уехал, а жена осталась. Весь декабрь угрозы не прекращались. Я написал об этом письмо дорогим друзьям.
7 января 1988 г. на почте мне вручили телеграмму от М. И. Хорева: "Николай Ерофеевич, Валю прописали? Дрова дали? Сообщите".
В это время стояли крепкие морозы, топить было нечем. Отослал Михаилу Ивановичу ответную телеграмму:
"Валю не прописывают, дров не дают".
12 января вызвали нас в исполком. — Как быстро всё изменилось! Валю прописали, разрешили за наш счет выписать дрова и сверх всего предложили для жилья аварийный барак, хотя в поселке пустовало много добротных квартир.
Мы в радости поблагодарили Бога, потому что до этого жили в мужском общежитии, а это — ад в миниатюре.
Перешли мы в барак. И тут задула дальневосточная пурга. Снегу намело и очень много — в комнату. Заделали мы щели, растопили печь. Накипятили воды и вымыли пол, покрытый грязной ледяной коркой. На кухне был "ташкент", а в комнате — "воркута". С 20 января и до мая в этом продувном холодном бараке мы истопили 20 кубов дров.
Живя отдельно от пьяниц, усилили мы с женой посты и молитвы, и Господь исцелил меня от многих недугов, только сердце давало о себе знать.
За долгие годы христианской жизни мы привыкли к стесненным обстоятельствам. Как только вспоминали, что цель прихода Христа на землю была: не жить и роскошествовать, а послужить и отдать жизнь Свою для искупления многих, то кто мы, чтобы ожидать лучшего?! Мы вполне осознанно избрали узкий путь, поэтому ничего хорошего не ожидали от этого мира.
Северный климат мы с женой переносили нормально, хотя сами — из теплых краев. Меня Бог провел и через сильные холода, и через жару. Не испытал я, наверно, только тропического климата. Но верю и знаю, что с Господом везде хорошо.
Условия нашей жизни — самые простые: вместо стульев сидели на круглых деревянных чурках. В воскресенье с 12 ночи до 4 утра духом пребывали в собрании с народом Божьим (разница во времени с Москвой здесь на 6 часов).
Я просил перевести меня в открытую зону, чтобы могли приезжать и родные, и друзья. Но Хабаровское Управление исправительно-трудовых учреждений настроено враждебно против меня. Они задались целью не сломить, так сгноить меня в тюрьмах. "Не видать тебе ни свободы, ни семьи! Ты больше двух лет не проживешь!" — постоянно устрашали они меня. И я действительно плохо выглядел. Но Господь был моей защитой.
Вскоре жена уехала к детям, а ко мне на лето приехал сын. С ним мы отремонтировали барак.
Участковый милиционер не скрывал неприязненного отношения ко мне. Однажды при встрече спросил:
— Бойко, у вас, наверное, внутри всё кипит против нас?!
— Почему вы так думаете?
— Столько отсидеть ни за что...
— Я страдал за Христа. Как на вас обижаться?! Мне вас жаль, вы же — несчастные люди.
— Кто вам сказал? — обиженным тоном спросил участковый.
— Я сам знаю, что вы, отвергая Бога, живете для вечной погибели, а я верю в Бога и буду жить вечно с Ним в небесах!
Я много свидетельствовал этому человеку о Господе, но он ничего не воспринимал. В прошлом он был начальником лагеря. И в поселке постоянно собирал на меня доносы и заставлял ссыльных работать "стукачами". Спрашивал их: кто ходит ко мне? Кто посещает собрания, которые проходили в моем доме?

27 августа вечером 1988 года возле барака, где я жил, несколько раз проехала милицейская машина, я не придал этому особого значения. (Позже я узнал, что машина дежурила всю ночь.) А на утро ко мне пожаловал дежурный милиционер и пригласил к 11 час. утра в отделение. Я помолился и явился на пятнадцать минут раньше.
— Меня кто-то вызывал?
— Зайдите в паспортный стол, — засуетился дежурный.
Помолился. Зашел. За столом сидел начальник паспортного отдела и пограничник в чине майора, — что бы это значило?!
— Бойко, к вам прибыли два единоверца и желают с вами встретиться, не возражаете? — испытывающе глядя мне в глаза, сказал встревоженный начальник.
Для меня эта новость — как гром среди ясного неба. Кто мог приехать ко мне без вызова, ведь зона закрытая?!
— Правда, они нарушили границу, — продолжал озадачивать меня начальник. — Мы их оштрафовали, но они все-таки хотят вас видеть. Вы не против?
Тревога на сердце сразу улеглась: кто может нарушить границу ради меня? — Только наши братья!
— Конечно, не против! — тут же согласился я.
Завели в кабинет братьев, которых я видел впервые. Сердце радостно забилось. У братьев — восторженные лица! Приветствуемся, плачем и одновременно знакомимся.
Сколько лет я не видел братьев по вере! Они прибыли из Ташкента. Один из них, будучи неверующим, сидел в тюрьме. Там встретился с братом-узником из Омска, покаялся и, любя народ Господень, особенно узников, пробрался аж ко мне в запретную зону!
— Вы разве не знали друг друга раньше? — удивляясь, спрашивал то пограничник, то начальник.
— Нет.
— Что за человек этот Бойко? Плачет, радуется, братьями называет совершенно незнакомых людей! Ведь он, наверное, не знает не только имени, но и их фамилии?!
— Мы верующие! Мы братья во Христе. Знали друг друга только по письмам...
— Сорок пять минут вам на беседу! — расщедрился начальник, не переставая удивляться.
Братья рассказали о своем желании посетить тех узников, которые находятся в неволе длительное время и живут в отдаленных глухих местах. Сначала добрались до меня, затем хотят посетить Ивана Яковлевича Антонова и Евгения Никифоровича Пушкова.
Начальник долго смотрел на нас, радующихся, и не вытерпел: "Слушайте, вы люди взрослые, — обратился он к братьям, — как вы рискнули идти пешком по дикой тайге?! Сто двадцать километров пробираться по сопкам! Там столько медведей и всяких диких зверей — вы о чём думали?!
— Мы верующие. Помолились, и Господь нас вел. Медведей мы не боялись.
— Медведи разве разбираются, где верующие, а где неверующие?
— Всё зверьё хорошо разбирается, только люди не могут. Когда мы доверяемся Богу — ни один зверь нас не тронет, потому что всё живое подчиняется Богу, а люди не хотят покоряться Богу.
— У вас хотя ножи с собой были?
— Зачем? Наша защита и ограда — Бог.
— Вы — более чем странные люди...
— Гражданин начальник! — обратились братья, — Разрешите, мы сходим к Бойко домой и посмотрим, как он живет, по чашке чая выпьем.
— Благодарите за то, что мы дали вам возможность поговорить здесь!
Видя, что никаких тайных разговоров у нас нет и мы ведем себя просто и откровенно, начальники вышли, и братья рассказали о том, как Господь провел их от Ташкента до Аяна.
"Еще в Ташкенте мы знали, — рассказали мне братья, — что без пропуска можно прилететь только в поселок Нелькан. А от Нелькана до Аяна 120 км — глухая тайга. Ташкентские братья не советовали нам ехать, но у нас была вера, что мы дойдем пешком. Приехали в Хабаровск, и здешние братья отговаривали: "Не рискуйте!" Но мы все же поехали. Приехали в Богородское, встретились с сестрой Ниной Андреевной Вьюшковой (она в молодости работала в Аяне). И она убеждала нас не подвергать себя опасности.
— Вы не проедете и не пройдете туда ни коим образом. Там нет никаких дорог — сопки, тайга и непроходимые болота...
— Мы уповаем на Господа, Он знает, как нас провести туда.
Из Богородского приехали в Николаевск-на-Амуре, а оттуда самолетом прилетели в Нелькан.
— Как нам попасть в Аян? — спрашивали местных жителей.
— Только самолетом, — однозначно отвечали нам, — но туда нужен пропуск.
— Покажите, пожалуйста, в каком направлении нам идти.
— В тайге нет дорог совершенно! Идти не по чем, понимаете? — горячо растолковывали жители.
— Если знаете, укажите главное направление, — не отступали мы.
— Вот эти телеграфные столбы идут до Аяна, не пойдете же вы по проводам?!
Это — уже надежный ориентир, решили мы! Помолились и пошли. Идем сутки, вторые. Ночью один спал, а другой бодрствовал у костра. Продуктов с собой у нас было немного, в основном несли с собой духовную литературу.
Питались ягодами и тем, что попадалось съедобное. На третьи сутки перед нами выросли как из-под земли два пограничника.
— Стой! Куда идете?
— В Аян.
— Кто вы такие? Шпионы? Ваши документы?
— Никакие мы не шпионы, вот наши паспорта.
Пограничник открыл один паспорт, другой... Глаза его округлялись, лицо вытягивалось от недоумения.
— Слушайте, вы из Ташкента идете в Аян?! К кому?
— К брату по вере.
— Что это за брат?
— Николай Ерофеевич Бойко. Он отбывает ссылку в Аяне.
Пограничник положил наши документы в карман и привел нас на заставу. И здесь начались расспросы.
— Почему идете пешком?
— У нас нет пропуска.
— Посидите здесь... — оставили они нас с солдатами.
Начальство ушло, видимо, созваниваться: проживает ли в Аяне ссыльный Бойко? А нас окружили солдаты. Мы с удовольствием рассказывали им о Христе. Сколько у нас было литературы — всю моментально раздали. Нигде мы еще не видели такой жажды в Слове Божьем, как на этой глухой заставе.
Часа через три вернулось начальство. Оштрафовали нас для порядка, провели в вездеход и привезли в Аян, куда мы и хотели! Здесь нас задержали на ночь".
О чрезвычайном происшествии узнали и в Главном управлении лагерей г. Хабаровска, и в КГБ, — всех подняли по тревоге! Они опасались, что эти двое молодых людей из Ташкента первыми пришли в разведку, и что за ними движется целая группа захвата, чтобы "освободить из ссылки Бойко!"
Позже начальство поселка меня зло упрекали: "Декабристы такого не делали, как ваши баптисты!"
Мы еще беседовали с братьями, пришло начальство: "Собирайтесь! Сейчас подойдет машина, и вас увезут..."
Мы вышли на улицу, а там — и работники КГБ, и участковый милиционер, и народ собрался. Весть о приезде ко мне братьев молниеносно распространилась не только по поселку.
— Объясните, что вы за люди? — обратился участковый к братьям. — Как вы не побоялись пробираться тайгой?! Спросите хотя у Бойко, сколько медведей в Аян заходит, не говоря уже о тайге!
— Да, заходят медведи, — подтвердил я.
— Господь нас защищал, мы медведей даже не видели! А вообще-то, к верующим не прикасаются даже голодные львы! — рассказали братья библейское событие о том, как Даниила за верность Богу бросали в ров ко львам.
— С вами трудно разговаривать, — вздохнул милиционер.
— Скажите, с какой целью вы рисковали своей жизнью?
— Мы уже говорили: посетить нашего дорогого брата и узника за дело Божье — Бойко Николай Ерофеевича.
— Знали ли вы друг друга раньше? — повторялись вопросы.
— Заочно. Христос нас сроднил.
— Кто такой Христос?
На эти и многие другие вопросы братья отвечали откровенно, как было на самом деле, и смело свидетельствовали о Боге.
Подъехала машина.
"Пройдите", — пригласил моих дорогих гостей пограничник.
"Мы сейчас помолимся, попросим благословения у Бога на обратный путь братьев", — сказал я.
Нам разрешили. Каждый из нас громко в присутствии любопытной толпы помолился Господу. Мы попрощались, плача от радости. Братья сели в милицейский "бобик" в сопровождении пограничника и двух милиционеров.
Шел я в свой барак и продолжал плакать от великой радости, какую Бог послал мне через посещение братьев. Поблагодарил еще раз Бога и решил написать письмо в Ташкент, ведь церковь о них тревожится. Сел писать... О! Фамилии братьев я не знаю, кому же адресовать?
Вернулся в отделение милиции. Постучал в кабинет начальника паспортного стола. Мне разрешили войти. Вхожу, а там — все в сборе, и работник КГБ среди них. Продолжают обсуждать ЧП!
— Гражданин начальник, извините. Я хотел написать письмо в Ташкент, а фамилий моих братьев не знаю...
— Полюбуйтесь! — обратился он к присутствующим. — Братья они ему! Ни имен не знал их, ни фамилий! — а у самого — улыбка на лице и добрый взгляд.
— Мы братья во Христе, — в который раз повторил я знакомую, но абсолютно непонятную им фразу.
— Фамилию одного я знаю, а второго — сейчас поищу, — ответил мне начальник и, улыбаясь, принялся просматривать лежащие на столе документы.
— Бойко! Непроходимая тайга! Медведи! Да в своём ли они уме?! — ужасаясь, рассуждал вслух председатель райисполкома.
— Они помолились и шли с верой. Бог их хранил!
— Какой там Бог! Разве медведи считаются с Богом?!
— Еще как!
— Слушайте, Бойко: если кто еще захочет вас посетить, пусть напишут заявление на пропуск, и мы выдадим, только не рискуйте, пожалуйста, жизнью.
— Я не знал, что братья приедут ко мне. Если кто сообщит, тем, конечно, посоветую заручиться пропуском.
Начальник паспортного стола сообщил мне фамилии братьев, и я ушел.
Написал письмо в Ташкент: "Братья и сестры! У меня состоялась очень радостная встреча с братьями из вашей церкви! По вере своей они получили желаемое. Но я не знаю, куда их увезли..."
Время тогда было еще тревожное: могли увезти в КГБ и осудить как "шпионов". Такие беззакония в те годы были в порядке вещей. Я молился Богу о дорогих моих братьях.
Вскоре пришел ответ из Ташкента: "Брат дорогой, не переживайте! После встречи с вами они посетили И. Я. Антонова и Е. Н. Пушкова, а сейчас — на пути домой..."
Братья на свободе! — радовался я этой милости и благодарил Бога.
Через время получил письмо от самих братьев: "Николай Ерофеевич! Нас из Аяна везли как сынов Царя царей. Вызвали специально самолет и двоих отправили в Николаевск-на-Амуре. Оттуда — на Хабаровск, а из Хабаровска — в Ташкент. Мы благодарны Богу, что увидели вас..."
После посещения братьев отношение поселкового начальства ко мне заметно изменилось. Они увидели простоту и искренность верующих и нашу любовь друг ко другу. То, что они ради встречи со мной рисковали жизнью, было очевидно, и начальство невольно проникалось сочувствием ко мне.
Участковый милиционер стал довольно часто приходить ко мне.
— Нам говорили, что баптисты агрессивные и ненавидят советскую власть... Сколько я наблюдаю за вами — вы хорошие люди.
— Для нас — всякая власть от Бога. Мы подчиняемся ей во всем, кроме вопросов веры.
— Что вы за человек?
— Читайте Евангелие, и вы поймете, кто я такой.
— А мне можно его читать? Разрешается?
— Вы обязаны читать Евангелие, чтобы знать, что Бог вас любит и хочет спасти. Вы должны знать, что вас ожидает в будущем и где вы будете проводить вечность.

В сентябре 1988 года вызвал меня начальник милиции. Вижу, он чем-то озабочен.
— Бойко, вы читали статью в газете "Аргументы и факты"? — вздохнул он.
— Читал.
— Вы поняли, что всех верующих освободят из тюрем, а вас нет? — смотрел он на меня изучающее и ожидал моей реакции.
— Слава Богу, что служители церкви будут на свободе! А мне — сколько Господь определил быть в неволе, столько и будет. Я готов на Аяне остаться до смерти, чтобы свидетельствовать людям о Господе.
Начальник молча выслушал, вздернул плечами, не зная, что мне ответить.
— Знаете, — прервав тягостное молчание, обратился я к нему, — я хочу вас попросить: дайте мне в таком случае отпуск, я хотя с родными встречусь, которых не видел 8 лет! Да и внуки уже выросли, ни разу не увидев дедушку.
Он поднял голову и не слишком сурово, но все же со властью, подчеркнул:
— Бойко, вы же прекрасно знаете: вам отпуск не положен, потому что вы не работаете. А впрочем, — он с минуту помолчал, — зайдите дня через три, я этим временем позвоню в Хабаровское управление...
Я ушел полный тяжелых раздумий. В прежние годы перед тем, как арестовать служителей церкви, в газетах, по радио и по телевидению непременно перед всей страной их чернили, не скупясь на клевету и оскорбительные слова. Это делалось с единственной целью: вызвать в народе презрение к верующим, а затем, не опасаясь возмущений, на длительный срок лишать служителей свободы. На сей раз ситуация сложилась аналогичная и, судя по клевете в газете, такая же неприглядная.
Ожидать можно было и нового срока, и покушений, — общественность заранее настроена через влиятельную газету.
Прошел почти год, как я жил в Аяне. За это время некоторые работники милиции в своих семьях прочитали Евангелие, а кое-кто и Библию. В поселке образовалась уже группка верующих. В первое время жители были настроены против меня, но потом, увидев мою жизнь, поведение моих родных, изменили отношение и прислушивались к тому, о чем я им свидетельствовал.
Через три дня я наведался к начальнику милиции.
— Вам что-то ответили из Хабаровска?
— Бойко, хочу вас порадовать: вам разрешили поехать домой повстречаться с родными. — И, обращаясь к коменданту, который был расположен ко мне более других, добродушно его спросил: на сколько дней выпишем Бойко разрешение на отпуск?
— Сколько Бойко захочет, — не поднимая лица, спокойно ответил комендант.
Меня удивила и даже насторожила их расположенность. "Что за обстановка сложилась в стране?" — недоумевал я.
— Хотя бы на месяц, — осмелился попросить я.
— Подписывай, на сколько он попросил. Пусть едет... Были бы все ссыльные такие, как Бойко, нам не о чем было бы переживать и делать было бы нечего.
В документах мне, как ссыльному, обозначили маршрут следования, от которого я не должен отклониться. Иначе меня могли задержать и оформить нарушение, а потом, соответственно, и наказание определить.
О предоставленном отпуске я сообщил домой. Родные, узнав, что я лечу в Одессу, подумали, что меня освободили. Прибыл я в свою родную церковь непосредственно на праздник Жатвы.
"Вот почему в нашей церкви уже два раза откладывали празднование дня Жатвы! — радовались друзья. — Бог знал, что вы приедете!"
Через несколько дней ко мне приехал служитель братства Михаил Сергеевич Кривко. Я радовался встрече с дорогим соработником, в прошлом, как и я, за дело Христово испытавшим не одни узы.
— Николай Ерофеевич! Освободился из заключения брат печатник Николай Боринский. Многие верующие приедут на встречу, он приглашает и вас.
— В моем маршрутном листе этот город не обозначен.
— Брат дорогой, давай помолимся, и Бог все усмотрит.
— Правильно, Михаил Сергеевич! Помолимся, и Господь сохранит от проверок и неприятностей! — с удовольствием согласился я, всецело положившись на Господа.
На сердце было спокойно, я побывал на радостной встрече народа Божьего с дорогим узником. И меня многие друзья уже долго не видели, приветствовали, расспрашивали — приятное было общение.
Оттуда я заехал на родину, в Вознесенск, еще раз отклонившись от маршрута.
Когда возвратился домой, жена встретила меня неожиданной вестью:
"Коля, пришла телеграмма от начальника милиции из Аяна. Сообщает, чтобы ты срочно вернулся и забрал документы об освобождении".
Все произошло так неожиданно, что с трудом верилось: неужели отменили дальнейшее пребывание в ссылке? Я всего полмесяца побыл в отпуске и вдруг меня возвращают?!
Всегда готовишься к худшему, на лучшее не рассчитываешь. На сей раз не только меня, но многих узников Господь привёл в изумление: расторг крепкие узы и отпустил на свободу Своих страдальцев. Чудная победа Господня была явлена и гонителям, и народу Божьему.
Приехал в Аян — действительно меня освободили от ссылки.
Хабаровский краевой суд 14 октября 1988 года рассмотрел мое дело по протесту председателя Хабаровского краевого суда на приговор Центрального районного народного суда г. Комсомольска-на-Амуре от 2 июля 1985 г., которым я, не отбыв до конца прежний срок, был вновь осужден по ст. 188-3УК к лишению свободы дополнительно на 2 года за то, что не посещал политзанятия.
В Постановлении президиума Хабаровского краевого суда значилось (привожу очень кратко):
"Рассмотрев дело и протест, в котором поставлен вопрос об отмене приговора и прекращении дела на отсутствие состава преступления, и, заслушав заключение прокурора Хабаровского края, полагавшего протест удовлетворить, президиум Хабаровского краевого суда установил, что приговор народного суда подлежит отмене за отсутствием состава преступления...
Согласно ст. 19 "Основ Исправительно-трудового законодательства" видно, что возложение на осужденного обязанности посещать политические занятия не основано на требованиях закона. Поэтому осужденного нельзя подвергать наказанию за непосещение политических занятий.
При таком положении помещения Бойко в ПКТ (помещение камерного типа) и другие наказания, которым подвергала его администрация колонии, БЫЛО НЕЗАКОННЫМ. Поэтому приговор подлежит отмене, а дело — прекращению за отсутствием состава преступления..."
Я знал, что не нарушаю режим содержания. Прекрасно знало об этом и все лагерное начальство. Сами по себе они оказывали бы на меня такое жестокое давление, если не получали указаний от работников КГБ, которым поручено было не только всячески порочить служителей гонимого братства, но, как можно быстрее, лишить нас жизни. Три десятилетия подряд напряженнейшую брань пришлось выдержать узникам за имя Христово и, по милости и помощи Божьей, не подать недругам никаких надежд, что братство оставит узкий путь и пойдет на уступки миру по внутрицерковным вопросам.
Вручили мне документы об освобождении. Я выписался. Когда прощался с поселковым начальством, подошел ко участковый милиционер, который наблюдал за каждым моим шагом, и совершенно другим тоном (куда исчез его высокомерный взгляд) сказал:
— Бойко, только теперь я начинаю понимать, что вы человек...
— Как поздно, как поздно...
— У вас есть еще что-нибудь божественное, я с удовольствием бы почитал...— задерживал он меня, желая, по-видимому, хоть как-то загладить прежнее недоброжелательное отношение ко мне.
Я подарил ему Библию, книгу П. И. Рогозина "Существует ли загробная жизнь?" Когда я прибыл в ссылку, он усердствовал, чтобы осложнить мое пребывание в поселке, а теперь был просто неузнаваем. Дал бы ему Бог милость найти путь спасения.
13 декабря 1988 г. под благословляющей рукой моего Доброго Пастыря я вернулся домой, в семью и в родную церковь.
Итак, мой срок неволи: в общей сложности я был приговорен к 45 годам и 10 месяцам лишения свободы плюс 5 лет без права выезда, но отбыл меньше.
13 декабря 1945 г. меня осудили по ст. 58-1 п. "б" УК РСФСР к лишению свободы на 15 лет. (В концлагере пробыл 3 года и 10 месяцев. В воркутинских лагерях с 1945 по 1954 — 8 лет и 9 месяцев).
26 октября 1968 г. осужден по ст. 138 ч. 2, 209 ч. 1 УК УССР к лишению свободы на 5 лет со ссылкой на 5 лет. Отбыл полностью.
19 декабря 1980 г. по ст. 138 ч. 2 УК, 209 ч. 1 УК УССР к лишению свободы на 5 лет со ссылкой на 5 лет.
2 июля 1985 г., не отбыв до конца срок, и без выхода на свободу по приговору Центрального районного народного суда г. Комсомольска-на-Амуре осужден по ст. 188-3 УК УССР лишению свободы еще на 2 года. На основании ст. 41 УК УССР к этому наказанию присоединено полностью неотбытое наказание по приговору от 19 декабря 1980 года. Окончательно отбытию назначено наказание в виде лишения свободы на года 5 месяцев 17 дней с последующей ссылкой на 5 лет.
В 1984 году до отправления в ссылку в лагере я провел 157 суток в карцерах и ПКТ. Кроме того лишался длительного свидания и в течение месяца возможностью пользоваться магазином.
Сколько суток я провел в карцере лагеря в п. Старт, я потерял счет. Кроме того, там за 5 лет я не имел ни одного личного свидания.

После долгой разлуки с церковью, с семьей встреча народом Божьим, с дорогими служителями Совета церквей: Степаном Никитовичем Мисируком, Николаем Абрамовичем Крекер, с братьями Одесского объединения и множеством гостей из других общин была радостной. Благодарность Богу переполняла мое сердце. Он вёл все наше братство путем страданий, Он и посылал силу проходить долинами скорби. Без Его поддержки устоять в вере в тех условиях не просто трудно, а невозможно. Мы же призваны не только сохранить верность в испытаниях, но и, как сказал великий подвижник Апостол Павел, С РАДОСТЬЮ СОВЕРШИТЬ каждый свое поприще и служение, которое приняли от Господа (Д. Ап. 20, 24).
Страдать, негодуя на гонителей, значит потерять награду. Христос, страдая, не угрожал (1 Петр. 2, 23). Страдать, не любя причиняющих тебе боль и не молясь о них, как первомученик Стефан, — это напрасная трата времени.
В то же время с радостью пройти путь страданий христианин не сможет, если у него не будет готовности умереть за Господа, за истину, за возлюбленную Церковь Христову. "Будь верен до смерти..." (Откр. 2, 10). Приговор к смерти не гонители нам выносят и даже не Бог, а каждый сам себе, "для того, чтобы надеяться не на самих себя, но на Бога, воскрешающего мёртвых" (2 Кор. 1, 9).
Готовность каждую минуту расстаться с жизнью без страха и паники посылает Господь тем, у кого сердце свободно от греха. Нечистое сердце делает христианина боязливым, лицемерным, заискивающим перед гонителями, такой человек не устоит на узком пути. Сами гонители презирают таких христиан.
Я благодарил церковь за молитвенную поддержку меня и моей семьи, за ходатайства, через которые Бог очевидным образом смирял ярость сильных мира сего. Памятны для меня искренние пожелания друзей в день встречи. Дороги эти два стихотворения, которые я сохранил.