Со Христом и в тюрьме свобода И. Я. Антонов

Эта книга о нелегком жизненном пути верующего человека, который является автором исповеди. На его долю выпало 20 лет советских лагерей, где, страдая за веру, он свидетельствовал о Боге. В 1954 году по милости Божьей был освобожден и продолжил свой труд в России и на Украине (Кировоградской, Донецкой, Запорожской и многих других областях). Но это не только рассказ об одном человеке, а о типичном явлении в бывшем СССР - страдания, притеснения, гонения претерпело большинство верующих в Христа, что и показано в книге.

Своё детство я провёл в деревне Липно, которая расположена между городами Петербургом и Москвой. В деревне я родился, рос и воспитывался. Была она небольшая, 40-50 домов, и напоминает мне птичье гнездо, свитое на дереве с крепкими, могучими ветвями, покрытыми зелеными листьями. С одной стороны она была окружена хвойными лесами, а с другой зеленели или колосились хлебные поля, принадлежащие крестьянам. Поодаль вставал роскошной кроной лиственный лес, который готовил для крестьян каждое лето много разных ягод, грибов и т. п. Нужно было только приложить усердие и труд, чтобы на целую зиму заготовить много вкусной пищи для каждой семьи. А семьи тогда были большие - от 5 до 10 детей да ещё старцы со старицами. Перед селом красовалось большое озеро -километров 30 в длину и 4-5 километров в ширину. В этом озере водилось много разной рыбы. Озеро - "база снабжения" для каждой крестьянской семьи. А ещё и курортное место для укрепления здоровья всем жителям этой местности. Селение утопало в зелени. Население - коренные жители России. По национальности русские, чьи сердца наполнены благоговением пред Богом-Творцом, добродетелью, можно сказать, любовью друг ко другу. Жили они между собой дружно, как одна семья, совместно неся радости и скорби друг друга.
Вспоминается мне такое событие: отец мой был участником империалистической и гражданской войны. Не помню точно, в каком году он возвратился с фронта домой. Худой, голодный, грязный, а ноги у него все были покрыты незаживающими ранами. Всё село разделяло нашу семейную радость возвращения кормильца. Каждый старался поучаствовать, чтоб отца вылечить, оздоровить. Я со своими братишками (один - постарше, другой - поменьше меня) залазил под стол, и мы с детской скорбью рассматривали раны на ногах у отца, сострадали ему, плакали: как же отцу больно!
Научной медицинской помощи на то время не было; лечили его народными средствами с участием и любовью. И вылечили, раны позаживали.

Отец окреп, стал здоровым. Много трудился, чтоб прокормить семью. Он по своей натуре был человеком замкнутым, угрюмым, строгим. О Боге никогда не вспоминал; это было в 20-ые годы. Верил или не верил он в Бога, я точно и не знал. А в 30-ые годы, когда начали открыто учить безбожию детей по школам, читать лекции, что Бога нет, отец совершенно перестал верить в Бога.
Мама была полной противоположностью отцу. Она очень верила в Господа, всегда с благоговением ходила пред Богом, любила Его, соблюдала заповеди, особенно о любви и добродетели. Она была доброй, милосердной, православного вероисповедания женщиной, всегда старалась в наши детские сердца вложить веру в Бога, чтоб мы были хорошими, добрыми людьми и во всех трудностях обращались к Богу. Ей самой приходилось переживать очень много трудностей. Семья наша считалась бедняцкой, хотя мы имели лошадь, корову, овец и еще кое-какую скотину. Несмотря на наш малолетний возраст, мы по силам своим трудились: помогали родителям ухаживать за скотиной, летом пособляли отцу убирать сено в копны, затем слаживали его в амбары. Помогали убирать хлеб с полей, молотить его, убирали огороды и т. д. Для нас, как и для всех людей, время уборки урожая было самым радостным и благодарным Богу за всё, посланное Им для нас.
Летом в свободное время мы с ребятами играли дружно, миролюбиво в разные игры: "лапту", "городки" и другие, но понятия не имели играть в войну, и уж вовсе отсутствовали драки и тому подобное. Самым любимым нашим занятием была рыбная ловля. Нравилось самим варить на острове уху и всем вместе ее кушать. Какой она была для нас вкусной! Мы были сами себе хозяева! Купались на острове, загорали! Как радостно проходило это время!
Зимой отец тоже занимался рыбной ловлей. Иногда на это дело он брал и нас, а мы очень радовались тому, особенно, когда помогали взрослым тащить большой невод. Часто мы наблюдали за взрослыми, как они трудились, как радовались, когда улов был хорош, и как печалились, когда было мало рыбы. Закидывая сети в озеро, они всегда просили благословения у Бога, хотя живого Бога и не знали,а когда в невод попадало много рыбы, они с радостью друг другу говорили: "Посмотри, какую Бог послал нам благодать!"
Зимними вечерами отец нам много рассказывал переживаний из военной жизни. Мы очень любили слушать его. Он рассказывал нам об ужасах войны, о хороших медицинских работниках по госпиталям, о добрых людях, которые по праздникам и воскресным дням приносили для раненых солдат продукты и подарки. Они посещали заключённых в тюрьмах, лагерях, приносили им продуктовые передачи. Всё это они делали во имя Иисуса Христа, побуждаемые доброй совестью и состраданием к бедствующим людям. Мы слушали эти рассказы очень внимательно, и в моём детском сердце за рождалось большое желание быть добрым, хорошим человеком, чтобы людям делать только добро. В семье нашей заведено было кушать всем вместе, в одно время, за одним столом. Семья кушала поданное на стол с одного блюда. Мама просила благословения у Бога на пищу, отец подавал команду, и только тогда все приступали к трапезе. Без папиного разрешения никто не брался за ложку. После кушанья благодарили Бога за посланную пищу.
Ещё помню, что в семье нашей был обычай отмечать день рождения каждому члену семьи. День рождения, или, как ещё называют, День Ангела, праздновался так: именинник, во-первых, на целый день освобождался от работы, ещё ему дарили подарки. В этот день мама готовила повкусней пищу. Торжественно садились за стол. Мама читала из славянских книг. Библии, Евангелия в доме у нас не было. Мама совершала благодарственную молитву, просила благословения на именинника перед иконами, осеняя его крестом. Всё это было благоговейно, торжественно. Мы очень любили праздновать дни рождения.
Родители, особенно мама, старались привить нам любовь к труду, чтобы мы были трудолюбивыми. Во-первых, чтобы мы были в помощниках, ей помогали, отцу, когда они трудились. Насильно она нас почти никогда не заставляла работать. За труд старалась вознаградить. Она нам говорила: заготовить столько-то дров, наловить рыбы, принести столько-то грибов, ягод, тогда я вам куплю то или другое, что нам нужно для школы или иных нужд. И мы старались таким образом заработать. В семье были нестатки. Лишнего нам ничего не покупали, как в настоящее время некоторые родители балуют своих детей во многом. Правда, мы не всегда порученную работу исполняли хорошо, честно. Мама проверяла, делала замечания, а временами и наказывала: лишала нас обещанного, применяла ремень, а порой и верёвку, но наказывала разумно. При наказании сама была в должном состоянии, и прежде объясняла причину наказания. И очень хорошо, что она приучила нас к труду.
Нас в семье было шесть детей, трое умерло маленькими, а трое выжило. Между собой иногда и поспорим, а другой раз и подерёмся. За это также от мамы получали наказание. Отец нашим воспитанием почти не занимался, а только мама. Своим разумным наказанием мама нас уберегла от многих плохих наклонностей. Поэтому брать чужое, воровать на протяжении всей своей жизни никогда нам даже в мысли не приходило. Я очень благодарен маме, что она своим воспитанием оградила нас от многих плохих поступков.
Будучи заядлым рыбаком, папа проводил много времени на озере. В детстве мы подражали родителям в их занятиях. Весной рыбы в озере было много, она подплывала к самому берегу метать икру, и её ловили просто руками. Как-то в такое время я тоже решил половить рыбу. У берега разулся, да ещё не хотел мочить одежду, снял даже штанишки, чтоб мама не узнала, где я был и чем занимался. Залез босой и полуголый в холодную воду озера, где не растаял ещё лёд, и начал руками ловить рыбу. В итоге рыбы я не наловил, а получил болезнь ревматизм.
Ноги мои распухли, я не только ходить не мог, но и стоять. Целое лето промучился сам, и маму промучил возле себя. Сколько она, бедная, выплакала слёз! Сколько ночей недоспала! Чем она меня только не лечила?! А я так и не признался ей, где я простудился. С помощью Божией, по её молитвам, которые она возносила Богу, по совету людей она начала меня парить в бочке, в хвойном отваре сосны или ели. И вылечила. Я начал становиться на ноги, затем ходить, но всё-таки болезнь дала осложнение на сердце. Потом в жизни своей, проходя медицинскую проверку, прослушивая сердце, врачи всегда спрашивали: болел ли я когда ревматизмом? Хотя болей, одышек я не ощущал, но следы на сердце остались. Это для меня стало большим уроком на всю жизнь - горьки последствия самоволия и непослушания родителям.
Ещё в детстве мне приходилось два раза тонуть. Однажды, купаясь в озере с ребятишками, мне захотелось отплыть подальше от ребят. Там оказалась водяная трава, в которую я запутался руками и ногами, разорвать не смог и начал тонуть. Я мысленно начал молиться Богу, чтобы Он спас меня. И каким-то чудом мне удалось прорвать эту траву, освободиться от неё и выплыть к ребятам, где безопасно можно было купаться.
Второй раз было подобное приключение, но там мне помогли взрослые, вытащили меня в лодку, и на этот раз я не утонул. Еще, помню, будучи мальчиком, пошёл в сосновый лес собирать грибы, ходил знакомыми тропками, где все знал. А то решил перейти брод и попал в незнакомый лес. Пока ходил, заблудился. И я стал молиться, чтобы Бог вывел меня из лесу. А лес был большой, километров 12, а то и больше. Сильно испугавшись, что с этого леса не выйти, я начал молиться Богу, чтобы он помог мне найти выход. Бог услышал детскую молитву и вывел меня на тропочку, по которой я вышел из незнакомого леса на дорогу и в полном благополучии пришёл домой. Я очень обрадовался и рассказал дома о своих приключениях, как Бог мне помог.

Как я уже говорил, деревня наша была не очень и велика, с одной стороны окружена сосновым бором и лиственным лесом, а с другой - озером.
В чистом воздухе над озером птички с ранней зари начинали щебетать, заботясь о своём потомстве, как и люди в нашей деревне с ранней зари до позднего вечера занимались каждый своим делом.
Я очень любил свою деревню. Да её и нельзя было не любить. Люди между собой жили дружно, радости и горе всегда переживали совместно. К нам в деревню приезжало много родственников, знакомых из Москвы и Ленинграда на отдых.
Мы выезжали встречать их к станции, и я, будучи мальчиком, тоже выезжал встречать гостей лодкой по озеру или через лес лошадьми. Гости, выходя из поезда, садясь в лодку или по дороге в лесу с наслаждением вдыхали чистый воздух, восхищались. Я удивлялся:
почему они так наслаждаются воздухом нашей местности? Разве в Москве и Ленинграде другой воздух? И лишь когда самому пришлось жить в Москве, понял разницу воздуха нашего, чистого, оздоравливающего и загрязнённого (в Москве). Позже я понял, что Бог создал природу с чистым воздухом. Люди дышали чистотой, трудились, питались настоящей пищей без каких-либо примесей, а потому многие подолгу жили, не знали болезней.
Я помню одну старушку, которая прожила 107 лет, имела 100%-ное зрение и не пользовалась очками. Многим была на удивление.
Люди в то время были богобоязненные. Когда совершали посев хлеба, молились Богу, прося благословения на труд, чтоб Бог послал хорошую погоду и хороший урожай. И их молитвы слышал Бог. Нужен дождь? - Шёл дождь. Нужна ясная, тёплая погода? - Бог и эту погоду посылал, так как начинался сенокос, нужно было скосить, просушить и сложить урожай в амбары. Мы, ребятишки, помогали родителям и в таком труде.
Бывали, конечно, случаи, когда начинался посев, нужны дожди, а их нет. Тогда жильцы деревни все до одного выходили в поле вместе со священником, совершали общую молитву о дожде. И, о чудо! Бог посылал дождь. Люди радовались и благодарили Бога.
В воскресные дни и пристольные праздники никто не работал. Молодёжь развлекалась по-своему, дети по-своему, а остальные гостили один у другого, сидели на скамеечках, разговаривали между собой о добре, о любви. Церкви в нашем селении не было. Нужно было идти семь километров в другую деревню. Чтобы попасть на утреннее служение, нужно было подыматься в четыре часа утра. Мама наша старалась ни одного служения не пропускать. Всегда с большим благоговением она посещала храм, как она выражалась. Всегда кого-нибудь из нас троих она брала с собой, чаще всего меня. В церковь мы шли пешие и босые. Обувь брали с собой, обувались возле церкви. Мама нам привила любовь к Богу и страх пред Ним. Она часто нам говорила: "Дети, верьте Богу. Бог есть. Бог живой. Он все видит: и хорошие, и плохие ваши поступки. За хорошие Он будет благословлять и вас, и нас, родителей, а за плохие будет наказывать". Она была богобоязненной, милосердной, доброй женщиной.
Отец наш был человеком неверующим. В 20-ые годы ещё какая-то вера теплилась в его сердце, а с началом агитации, что Бога вообще нет, он стал убеждённым атеистом.
Пристольные праздники отмечались так: в каждый дом заходил священник, совершал там молитву и служение. Впереди него шёл небольшой мальчик и нёс икону. Он заходил первым (перед священником) в дом, предупреждал хозяина дома, что сейчас зайдёт священник. Мальчик был как предвестник, сообщая о приходе священника. Он с иконой и со священником обходил всю деревню, за это священник давал ему несколько копеек за труд. Когда мне исполнилось пять лет, я тоже носил икону перед священником. В моём детском понятии священник был святым человеком, который служит Богу и совершает только добрые дела. Но один случай изменил моё понятие и даже поколебал веру.
У нас изба была старая, рушилась. Необходимо было строить новую. Времена были тяжелые, средств не хватало, чтобы кое-как одеться и прокормиться. Был пристальный праздник, и я с иконой и со священником обходил село, совершая служение в каждом доме. Пришли и к нам. Мама священнику говорит: "Батюшка, у нас сейчас нет денег. Мы строимся, и очень трудно. Я расплачусь с вами зерном, а позже и деньги отдам". Но он маме ответил: "Нет, матушка, пойди, займи у кого из соседей, а мне деньги сейчас отдай". И мама вынуждена была пойти занять деньги и расплатиться с ним. Мне это было так больно! "Какой же он священник, что у бедных вымогает деньги за службу? Вместо того, чтобы без платы совершить службу бедной, нуждающейся семье, а то и помочь им, он так не по-человечески, безжалостно у мамы забрал деньги", - рассуждал я. Маме об этом сказал, а мама мне ответила: "Ничего, сынок, он мог ошибиться, не понять. А ты не смотри на людей, а смотри на Бога, Который справедливый, добрый и любящий".
И еще, в жизни села я хотел бы отметить хорошую сторону -это молодёжь. По праздникам, а то просто по вечерам молодёжь собиралась и вместе проводила время. Конечно, влюблялись друг в друга. Когда дело доходило до женитьбы, жених объявлял родителям о своем намерении, а невеста со своей стороны ставила в известность своих родителей. Родители жениха и невесты благословляли молодых родительским благословением. Затем молодые венчались в церкви. По возвращении из церкви им заграждали дорогу, и они обсыпали заграждающих орехами и конфетами. Свадебный пир проходил очень весело и благоговейно. По окончании свадьбы молодые шли в нововыстроенный дом для жениха и невесты - как подарок молодой семье. Всё это мне очень запомнилось, после лишь узнал, что и Бог так повелел отделяться от родителей.
До 30-х годов нравственность в селе была на высоком уровне. И парни, и девушки вели себя целомудренно. Когда в молодых семьях рождались младенцы, их всем селом радостно принимали, каждый из сельчан поздравлял молодую семью попросту, по-деревенски, но с любовью, искренне. Приносили подарки, гостинцы и для родителей, и для младенца. Совершалась молитва, как были научены, пожелания и благословения.
Когда в деревне кто-нибудь из людей болел, больного также посещали, молились об исцелении. А когда умирали, то всё село собиралось на похороны. Когда ещё не закрывали церкви, то хоронили со священником. А позже церкви закрыли, священников поразгоняли, а многих в тюрьмы посадили.
По рассказам мамы и других людей, в нашей местности жил в лесу, в землянке, один старец Иоан. У него была Библия, он её читал сам. Иногда приходил в село, к знакомым, или шёл на станцию и делал людям предупреждения прямо, а больше образно, аллегорически. Вблизи нашего села одна семья начала строить дом. Он пришёл к ним и спросил: что делаете? Они ответили, что хотят построить новый дом. "Здесь будет очень буйно", - прошёл метров 15 и говорит: "Вот сюда перенесите стройку. Здесь безопасно". Несмотря на то, что уже почти половина дома была выстроена, они послушали его совета и построили там, где он указал. Он никогда напрасно не говорил. Об этом свидетельствовали люди, знающие его. Длительное время его предупреждение не исполнялось. И лишь во время Отечественной войны, в 1941 году, всё прояснилось, когда немцы бомбили мост недалеко от построенного дома. И на том месте, где сразу начали строить дом, а старец Иоан предупредил, что "там будет очень буйно", упало четыре бомбы, и образовалась глубокая яма. А в доме, который был построен, только стёкла с окон посыпались. Тогда они вспомнили предупреждение Иоана Ефимовича. Он и другим делал предупреждения, предсказывал смерть, другие бедствия. Он читал, изучал Библию и обладал пророческим даром.
Ещё помню, в детстве такой обычай был в деревне. На праздник Рождества Христова родители учили своих детей в честь рождения Иисуса Христа славословию. Подростки ходили ночью по домам славословить Христа. Люди пускали нас в свои дома и за славословие Рождённого нас угощали конфетами, печеньем, орехами или давали мелкие деньги.
Мне на всю жизнь запомнилось, как я славословил у одной вдовы. Встал в четыре часа утра и пошёл к вдове, которая жила одиноко. Она меня приняла, я пославословил Христа в её квартире, и она мне дала серебряные 10 копеек. За эти деньги на то время (это были 25-26 годы) можно было купить больше килограмма конфет. Я так обрадовался, благодарил Бога и старушку за такой богатый гостинец. После ее доброты я ещё больше стал верить Богу и старался хвалить Иисуса Христа. Она, конечно, забыла свою щедрость, проявленную в ту Рождественскую ночь ко мне. А я всю жизнь помнил, и когда уже был студентом, жил в Москве, по приезде домой, в деревню, я всегда и ей привозил гостинцы, навещал её, угощал. А она со слезами благодарила Бога и меня за такое милосердие с моей стороны к ней.
Вспоминается мне разговор между папой и мамой за столом. Всей семьей мы сидели, кушали. А папа с мамой разговаривали о дяде - папиной сестры муже, который работал на ж/д станции, был простым неученым человеком, работал в должности машиниста. Изобрёл он какой-то тормоз, за что его наградили в 1932 году Орденом Ленина (15-ый номер). На то время это была великая награда и большая слава. Папа с мамой, говоря об этом, восхищались дядиной изобретательностью. Мама папе говорила, что Бог послал дяде эту мудрость, т. к. он верит Богу, молится Ему ежедневно по 24 раза в сутки молитвой "Отче наш". Слушая разговор родителей, и я решил верить Богу, молиться Ему 24 раза в сутки, чтобы и я был мудрым и изобретательным. И если к вечеру я не помолился еще 24 раза, мне было страшно. Молился я не всегда на коленях (из-за отсутствия времени), чаще по дороге в школу или со школы домой. Старался каждые сутки молиться молитвой "Отче наш" 24 раза. Очень любил слушать истории о Боге, о хороших, добрых людях, которые рассказывали пожилые люди.
Когда мы бывали в кругу старших, мама нас всегда учила, чтобы мы вели себя скромно, тихо. Все, что я слышал хорошее от взрослых, все откладывалось в памяти. Но, помню, бывал я на улице окружен мальчишками с нехорошим поведением, с вульгарной речью. Молодые люди рассказывали непристойного содержания анекдоты. Слушая их, мой разум и совесть осквернялись, и я терял внутренний мир; зло всё-таки заразительно, оно быстро наполняло сердце.
Помнится мне еще и такое событие. В деревнях люди водку не покупали, а гнали самогонку. Однажды, когда я был ещё мальчиком лет семи, старший мой брат обольстил меня: напоил этой самогонкой до того, что я потерял рассудок и бесчувственного меня принесли домой. Я себя вёл очень нехорошо, говорил гнусные слова. Будучи в нетрезвом состоянии, я топором чуть не зарубил своего брата. Когда я протрезвился, и мне рассказали о моём поведении, то я понял, какое зло водка. Пьянство всегда причиняло людям так много горя в их жизни. В престольные праздники (не часто, но всё-таки) иногда проявлялись "отрицательные явления" среди мужиков: лишнее выпьют, подерутся между собой, иногда бьются и палками. Но долго не сердились друг на друга. Попросят прощения, примирятся и снова живут дружно. Так было до 30-х годов. А как начали навязывать людям безбожие, люди стали ожесточёнными, ненавистными. Если затевали драки, то вместо кулака, палки вооружались ножами, топорами. И доходили эти драки до убийств. Помнится мне, в одном селе на расстоянии от нашего в 40 километрах, был убит солдат. Его тело провозили нашим селом. Все местные жители вышли встретить и провести его тело. Какое это было ужасное событие: убить человека!!! Но после 30-х годов, когда открыто начали говорить, что "Бога нет", людские сердца ожесточились друг против друга. Породилась ненависть к Богу и ко всем, кто ещё кое-как верил и служил Ему. Позакрывали церкви, поснимали колокола, священников посадили в тюрьмы, сослали в ссылки в холодную Сибирь, далёкую Колыму. Люди возмущались действиями и законами, постановлениями новых правителей: "Если Бог есть, почему Он не накажет безбожников?" Но Бог в нашей местности совершил суд над самыми ярыми противниками, которые снимали колокола в церкви, насмехались, кощунствовали над святынями. Один из них заболел ужасной болезнью, что медицина не в силах была облегчить его страдания, и он, подобно царю Ироду, был съеден заживо червями. А второй, по-видимому в нетрезвом виде, при некрепком льду на озере сел в сани, запряженные двумя лошадьми, и поехал по озеру, по незамёрзшему льду. Лёд не выдержал тяжести, провалился. Лошади, сани и сам возчик погрузились в воду. Сани с лошадьми сумели вытащить, а богохульник пошёл ко дну, и только весной, когда лед на озере растаял, нашли его труп испорченным до того, что трудно было хоронить. Такой наглядный суд для свидетельства Бог совершил над хулителями Его имени.
В эти годы нашу семью постигло большое горе. Папа превратился в ярого противника Бога. Стал атеистом. Пристрастился к самогону, много пил. Доходило до белой горячки. Мама пережила много различных трудностей в семейной жизни. Папа, будучи пьяным, приходя домой, много дебоширил. Мы, как мальчишки, прятались от него, а маму он выгонял из дома при любой погоде. В чём стояла, ей приходилось убегать из тёплой хаты в сарай, амбар и там полураздетой проводить ночи при морозе, дожде. От этого она простыла и сильно заболела воспалением лёгких. В таких случаях идти ночью к соседям было большим позором. И она тайно от соседей пряталась и ночевала в холодных сараях. Мы, дети, очень плакали и очень просили Бога дать маме здоровья и жизнь. Папа сильно боялся, чтоб мама не умерла. Перестал пить, ухаживал за больной мамой и исполнял всю домашнюю работу с нашей помощью. Бог услышал наши молитвы. Мама выздоровела и ещё прожила после этого много лет. Папа изменился в лучшую сторону. Перестал запоем пить и жалел, сколько мог, маму. Когда они оба стали совсем беспомощными в труде, брат взял папу к себе в Москву, где он жил, а мы взяли маму на Украину, в г. Кировоград. Папа умер на 86-ом году жизни, раньше мамы, а мама на 92-ом году своей жизни. Папа похоронен в Москве, а мама в Кировограде. Могилки их мы и сейчас посещаем, ухаживаем.
Честность навсегда впиталась в нашу кровь. За всю жизнь, даже в голову, никогда не приходило чужое брать себе. Да и в селе до 30-х годов не проявлялись кражи. Даже замков никто не имел. Если все уходили из дома, то возле входной двери ставилась метла или палка - признак, что. в избе нет никого. И вдруг появилось воровство. Начала пропадать скотина и вещи. Вора обнаружили. Он украл корову. И что же ему сделали? На дощечке написали "ВОР", повесили эту дощечку ему на грудь и провели злодея по всему селу туда и обратно с этой дощечкой. Это был большой позор. В селе он уже не мог жить и уехал неизвестно куда, чтобы снять с себя позор вора. Вот такой был метод воспитания честности людей. Если кто-то находил что-то чужое, старались отыскать хозяина и отдать найденное по назначению. Если возникали общественные нужды: построить мост или построить школу, или ещё какие общественные мероприятия для удобств всей деревни, то собиралась так называемая "сходка", т. е. мужики со всей деревни. Обговаривали этот вопрос: достаточно ли будет рабочей силы, хватит ли средств для постройки, т. к. это делали всем селом и ждать помощи от кого-то со стороны было напрасно.
В селе были семьи, в которых жили вдовы с ребятишками. Во время уборки сена, хлеба, урожая на огородах им помогали соседи или специально назначались люди для помощи в уборке урожая. А то даже выделялся день для этого дела, и люди всем селом шли, чтобы убрать урожай вдове, больным и т. д. Ни одно поле, ни один огород не оставался не убраным.
И ещё мне запомнился хороший обычай, применяемый в нашем селе: до конца не скашивать хлеб, до конца не убирать картофель с огорода и весь урожай, что есть на полях, с садов фрукты не собирать до конца - оставлять для нищих, неимущих. Позже , когда я уверовал, читая Библию, узнал, что это - постановление самого Бога для людей, чтобы меньше было нищих, а имеющие, чтоб разделяли с неимущими.
По сёлам ходили нищие и ради Христа просили ночлега и покушать что-нибудь. Их принимали ради Христа в свои дома. Обмывали ноги, обогревали, давали кушать и ложили в уютные уголки спать.
И ещё вспоминается мне: мой дядя, папин старший брат, жил отдельно, зажиточно. Но их семья не имела детей. И они нас, ребятишек, часто приглашали в гости. Всегда угощали хорошей, вкусной пищей, лакомствами, конфетами, печеньем и др. Мы, мальчишки, за каждым разом что-нибудь напроказничаем: чашку разобьём, что-нибудь разорвём. Но они всё-таки нас приглашали. И я думал: что их заставляет нас звать, хоть мы им делаем убытки? И только, когда я вырос, тогда понял, какая жизнь безрадостная без детей! В Слове Божием написано: "Вот наследие от Господа дети; награда от Него - плод чрева" (Пс. 126:3). А в народе говорят: "Дети - цветы жизни, они украшают нашу жизнь". По сёлам в каждой семье было много детей. Но между собой всегда игрались дружно. А если иногда и подерёмся, то родители с одной и другой стороны собирались, выслушивали причину возникшей ссоры, заставляли просить прощения друг у друга, мы примирялись и снова продолжали дружно между собой играть.
К пристольным праздникам сами делали самогонку, вино, спиртное не покупали. Но до 30-го года редко упивались вином. Курильщиков совсем мало было. Папа мой тоже не курил. А когда начали насаждать в человеческие сердца безбожье, люди стали жестокими, начала проявляться ненависть друг к другу, убийства, пьянки, курение и целый ряд иных зол.
Еще вспомнился мне несчастный случай, происшедший в нашем селе. В детстве у меня был друг, товарищ, которого я очень любил и ценил. Он был единственным ребёнком в семье, окруженный родительской любовью, заботой. Но, несмотря на всё это, он не был избалован, изнежен, как это бывает в других семьях. Он был рассудительным, здравомыслящим. И я всегда ценил его советы. Это было ранней весной, солнышко уже начало пригревать. У них во дворе под стеной избы стояла телега. Упора она не имела. И когда снег начал таять, телега наклонилась, а мальчик проходил близко, а может ещё и стал на неё, но факт тот, что она упала всей своей тяжестью на мальчика и убила его насмерть. Это была такая ужасная трагедия не только для родителей, но и для меня лично, и для всей деревни. Похороны были потрясающими. Я много ночей не спал, всё оплакивал своего товарища, молился и почему-то всё ждал, что он оживёт. Когда его хоронили, тогда ещё разрешали молитвы священников. Певчие призывали,а священник проводил своё служение с Божьего благословения.
Ещё мне хочется вспомнить два обстоятельства, с целью совета, происшедшие в нашем селе.
Я был тогда уже студентом.
Дети из нашего села ходили в школу-семилетку за семь километров, в другое село, т. к. в нашей деревне школы на то время не было. Идти нужно было через лес пешком. Дети всегда ходили в школу и из школы коллективно. И вот однажды на лесной дороге одна из девочек наступила на змею, которая ее укусила за палец на ноге. Но так как из ребят никто не знал, как спасти, что применить от укуса змеи, то пока дошли до деревни, яд пошел по крови всего организма, и она к вечеру умерла. А нужно было всего-навсего туго перевязать сверху укуса место, чтоб яд не мог идти по крови в организм, или высосать яд ртом и выплюнуть потом, или прижечь рану от укуса. Но легче всё же выше укуса перевязать туго.
И второй подобный случай был. Дети в лесу собирали ягоды. И одну девушку тоже укусила змея за палец на руке. Ей сразу перевязали палец выше укуса. Выдавили яд, и с ней ничего не случилось. Она осталась живой. Для меня лично это был большой поучительный урок на всю жизнь.

В нашей деревне не было школы, как мне помнится с малых лет. В деревне жил один коренной житель. Но в жизни ему, как в народе говорят, не везло. Он был хорошим, добрым, тихим человеком, никого не обижал, а жил всегда бедно. Уехал в Петербург на заработки, и тут ему "повезло". Нашёл хорошую работу, заработал много денег. Снова приехал в деревню, построил, на память, для деревни школу - четырёхклассное помещение. Снаружи - красивое здание с большими окнами, парадной входной дверью. Я часто ходил к школе, рассматривал. Мне тогда было шесть лет. Как же мне хотелось пройти вовнутрь, но по летам был ростом мал, и я не мог поступить учиться. Когда мне исполнилось шесть лет, моя мечта сбылась. У меня был товарищ на несколько лет старше меня,который пообещал, что проведёт вовнутрь школы. Как же там мне показалось красиво! Стены ровные, окна, двери выкрашены, парты тоже покрашены и стоят в порядке в каждом классе. Стены увешаны разными картинами.
Кроме школы он построил и для себя большой красивый дом. Посадил возле дома сад с фруктовыми деревьями. Обрабатывал этот сад он сам, ухаживал за ним. По осени, во время сбора плодов, он приглашал всех бедных из села и ребятишек собирать яблоки, просил только, чтоб аккуратно это делали, не ломали, не портили веток и деревьев. Как мы были благодарны этим людям за их доброту! И старались ни одной веточки не сломать.
Итак, в шесть лет я пошёл в школу, тогда принимали учиться не по возрасту. Учителем был Иван Алексеевич, жена его тоже была учительницей. В первом классе нам выдали книгу под названием "Новый путь". Открывая первую страницу этой книги, можно было прочесть: "Учение - свет, а неучение - тьма". И я детским сердцем воспринял эти слова и положил в сердце своё, что я должен хорошо учиться, тогда я буду хорошим человеком, добрым и полезным для людей. Два года я проучился в поместной нашей школе.
Но вот однажды мама нас разбудила в два часа ночи и со слезами сказала: "Мальчишки, вставайте, ваша школа горит". Мы проснулись, сильно испугались, выбежали во двор... Да, пламя полыхало за деревней. Школа наша сгорела. Сколько усилий ни прилагали мужики, чтобы погасить огонь, но так ничего и не получилось. Школа сгорела! Как мы горько плакали! Как переживали! Кроме уцелевших книг и нескольких парт, всё сгорело... Дальнейшие годы трудно было с учёбой, т. к. приходилось ходить в школу в другие сёла, по три - четыре километра в одну сторону. По окончании четырехклассной школы мне два года пришлось жить у родителей в деревне, т. к. в пятый класс уже принимали только по возрасту, а мне еще не было столько, сколько положено было иметь ученику пятого класса.
Но вот пришло время, и меня приняли в школу на станции "Медведево". Но так как ежедневно нужно было далеко пешком ходить, а потом ехать поездом определенное расстояние, то мама договорилась с родственниками, чтоб они меня приняли к себе на квартиру. У них была своя большая семья, ребятишек своих много было. Словом, неудобства для семьи и для меня. Позже мама договорилась с семьёй своей бывшей подруги, которая меня приняла к себе. Они были бездетными, жили зажиточно, я перешёл к ним, и мы были довольны друг другом.
Когда мне первый день нужно было ехать в пятый класс, то мне приснился сон. Лежу я, как будто, на зеленой траве, и какой-то голос меня будит. Я встал. Вижу чистое синее небо. На востоке всходит солнце, так светло! Передо мной стоит приятного вида человек, и слышу голос: "Это пред тобой стоит Ангел". Он положил мне на голову руку и сказал: "Сынок, если ты хочешь быть хорошим человеком, ты должен веровать в Бога и молиться"... И в это время (в четыре часа утра) меня мама разбудила, чтоб пешком идти на станцию, а потом поездом... Я рассказал маме сон. Она подтвердила, что, действительно, мне являлся Ангел. Бог его послал ко мне с предупреждением, что Бог есть, и что Ему нужно служить, молиться, исповедовать Его пред людьми. А как же молиться, когда я не знаю ни одной молитвы? Но тут же мама мне рассказала молитву Господню "Отче наш" и вторую "Верую". Этой молитвой "Отче наш" я молился Богу перед иконами. Так мама была научена, так научила и нас. Насильно она нас не принуждала молиться, а старалась, чтоб мы это делали доброохотно. Она разъясняла нам, что если мы будем верить Богу, молиться Ему, будем хорошими, честными мальчиками, Бог будет нас благословлять, а также и их как родителей. Мама со своей стороны поощряла нас за хорошее поведение в школе, за хорошую учебу. Она наделяла нас небольшим количеством конфет, пряников и т. п. Когда я пошел в школу (в пятый класс), старался каждое утро молиться Богу. На квартире, где я жил у родственников во время учебы, учителям, и всем старше меня людям, хорошо учиться быть послушным, при затруднительных вопросах в учёбе обращался в молитве к Богу за помощью, и Бог всегда помогал мне. Учась уже в 3-4 классах заметил, что в школе появились октябрята, пионеры были в старших классах, появилась безбожная комсомольская организация. Я не вступал ни в одну из них, т. к. эти детские организации были безбожными, там нужно было говорить, что Бога нет, а я не мог этого говорить, т. к. с детских лет я глубоко верил и был с опыта жизни убеждён, что Бог есть. Мне было страшно не только говорить, что Бога нет, а даже помыслить об этом. Когда я был в десятом классе, мне очень трудно было отстаивать свои убеждения. На весь класс я один не был комсомольцем. Надо мной насмехались, грозили, объявляли бойкот, никто из учеников не разговаривал со мной два дня. Я на это не обращал внимания. Затем узнал директор школы, что меня так "перевоспитывают". Вызвал комсорга нашего класса, девушку, поругал её за то, что так со мной поступают. После этого они вновь стали разговаривать со мной.
Как я уже говорил, во время учебы в школе я жил у маминой подруги на квартире. Они были бездетны, зажиточные. Мы один другого полюбили. Я старался помогать им по хозяйству, во всём слушался. Они выделили мне отдельную комнату, в которой я учил уроки, молился.
Зимние, летние каникулы я проводил в своей деревне, в родительском доме. Это было радостное время: встреча с товарищами, рассказы о школе, катание на коньках, лыжах, на ледяной горке. Играли мы в разные игры.
Мама интересовалась нашей учёбой. Так как я старался хорошо себя вести, учиться, родителей не вызывали в школу. Если случались трудные задачи или ещё какие трудности в учёбе, я становился на колени и просил у Бога мудрости, и Бог посылал мне её. Учебный год я всегда заканчивал с хорошими и отличными оценками.
На летних каникулах мы помогали родителям в работе по уборке урожая, ухаживая за домашней скотиной, помогая в заготовке продуктов на зиму.
В период моей учебы в школе в нашей стране правительство провело два новых мероприятия:
1. Перестроило хозяйственную систему частной собственности в коллективное хозяйство под названием "колхозы".
Первоначально люди очень не хотели вступать в колхозы, разными путями сопротивлялись этому постановлению. Но под большим нажимом, угрозами, арестами, ссылками в холодную Сибирь, крестьян заставили записываться в колхоз. Под большим принуждением и в нашей деревне был организован колхоз. Более зажиточных крестьян раскулачили, т. е. отобрали их личные дома, хозяйство, какое было, всё забрали в собственность колхоза. Самих хозяев арестовали, присудили им тюремные, лагерные сроки, или целыми семьями выслали в холодную Сибирь. Люди стали недоверять друг другу, сделались злыми, к работе начали относиться недобросовестно. Словом, колхозы для людей стали отрицательным явлением.
2. В 1938 году, когда я окончил десятый класс, прошли первые выборы в Верховный Совет ССР.
К этому дню много было приложено усердия, старания со стороны старшеклассников по школам. Даже по ночам приходилось трудиться (выпускать стенгазеты), чтобы день выборов был особенно отмечен, как особый день, обещающий людям много хорошего в их жизни. Какие пышные выборы были, с музыкой, угощениями, лозунгами и т. п. Выборы проходили в декабре месяце, а ровно через три месяца директор нашей школы вызвал нас, старшеклассников, и велел снять портреты депутатов. Они "оказались" врагами народа, их судили. Это событие очень поколебало и мой разум, и мою душу. Мой разум не мог вместить подобных действий. То людей хвалили, доверяли им, и вдруг из таких преданных партийцев они оказались врагами народа. Им присудили высшую меру наказания.
Директор нашей школы был умный, рассудительный, требовательный человек, знающий своё дело. Учитель истории тоже очень хорошо знал свой предмет, интересно объяснял. И вдруг неожиданно директора не стало. Где? Куда он девался? Никто не знал. Вместо него прислали другого директора, молодого, мало сведущего в деле, но зато партийного. Через небольшой промежуток времени, после того, как не стало предыдущего директора школы, во время урока зашёл к нам в класс учитель истории, попрощался с нами и сказал: "Дети, я уезжаю от вас в длительную командировку, прошу у каждого из вас прощения". Расставание было очень трогательным. Не стало и его, как перед тем директора. Позже к нам дошли слухи, что директор школы и учитель истории якобы тоже оказались "врагами народа". Это были 1937-1938 годы.
В школьные годы с пятого по десятый класс я жил на станции "Медведево", где и учился. Один год я жил у родственников, а остальные пять лет жил у маминой знакомой, тёти Дарьи и ее мужа, дяди Михаила. У них детей не было. Я сам себе готовил пищу, а иногда это делала и тетя Дарья. Они были хорошими, добрыми русскими людьми, полюбили меня за то, что я верил Богу, молился Ему и старался быть послушным им во всём, помогал им во всех хозяйственных делах: заготовлял дрова, кормил животных, даже, когда они уезжали в Ленинград за покупками, оставался один на хозяйстве и всю домашнюю работу исполнял сам.
Бог удерживал меня от всяких юношеских похотей. Я был занят учёбой. В жизни своей старался делать добро всем людям. И, естественно, помогал всем ученикам в решении задач, изучением правил и т. п. Мирские влечения меня не привлекали, ни кино, ни театры, никакие художественные самодеятельности. Все экзамены Бог помогал сдавать на "хорошо" и "отлично", кроме пения (у меня не было ни слуха, ни голоса) и рисования. По этим предметам я имел тройки и четвёрки.
Однажды нас двоих со всей школы, как отличников, послали бесплатно в дом отдыха под Ленинград, в Царское село. Там нас водили в царские дворцы - Александровский, Екатериненский, а также в лицей Пушкина, где было много интересного, назидательного. Это меня больше убеждало, что "учение - свет, а не учение - тьма".
Летом я проводил каникулы в своей родной деревне у родителей. Отдыхал на природе, на озере, работал и развлекался со своими сверстниками. Я старался не выставляться, но меня почему-то считали вожаком и советовались, как провести время, поиграть в футбол или волейбол. Мы увлекались рыбной ловлей, гуляли в лесу, собирали грибы и катались на лодках.
Правда, в это время начали появляться игры в карты, в деньги, т. е. азартные игры. Я тоже был увлечён ими. Но после я всегда чувствовал себя душевно плохо, так как они часто заканчивались неприятностями, спорами, а иногда были даже драки.
Я старался уже зарабатывать для себя деньги. В это время, как я помню, в деревню возвратился из тюрьмы осужденный как "кулак" при организации колхозов рыбак - старик. Он пригласил меня ловить рыбу неводом. Я согласился. Мама, правда, не соглашалась, т. к. она знала, какой это тяжелый труд, и что труд этот не по моим силам. Да, для меня это был тяжелый труд, не по моему возрасту и не по моему здоровью. Но всё-таки я согласился, и Бог дал мне и силы, и здоровье, и мудрость поступать благоразумно. Я много заработал денег, заготовил рыбы семье на всю зиму. Мама благодарила Бога, рыбака-старика и меня. Необходимость преодолевать материальные трудности, зарабатывать деньги своими руками приучили меня с детства к бережливости. Понапрасну не расходовать деньги мы были научены с детства. Я очень благодарен всем учителям, которые старались передать доброе, полезное нам, чем оправдали свое звание учителя.
В 1938 году наш десятый класс был выпускным, и нас возили на экскурсию в г. Москву, в железнодорожный институт, чтобы мы по окончании школы поступали учиться в этот институт.
С девятого и десятого классов многие ученики были увлечены юношеской любовью. Ребята симпатизировали девушкам и наоборот. Наш десятый класс состоял из шести юношей и двадцати девушек. Я тоже был увлечён хорошей девушкой, которую полюбил, но стеснялся и не признался ей в своих чувствах.
Одна из выпускниц нашего десятого класса получила диплом с отличием. Она, действительно, была отличницей и во всём примером. А я получил в школе диплом по всему отлично, кроме русского языка - "хорошо". Причиной этому послужило то, что я был не комсомолец. Я не огорчился, только целое лето пришлось готовиться к вступительным экзаменам в институт. Отцу очень хотелось, чтобы я учился на инженера, а мама желала, чтобы я учился на врача. Сам я был увлечён техникой и решил поступить в ж/д институт, куда нас возили на экскурсию. Дядя, родной папин брат, разубедил меня поступать в этот институт, так как эта работа связана с переездами, что нехорошо влияет на семью, воспитание детей и т.п. А ещё эта специальность связана с частыми авариями, за которые и начальству приходится нести ответственность. Дядя спросил: какую я бы желал ещё избрать специальность, чтобы учиться? Я ответил, что хотел бы стать юристом. Дядя только рассмеялся моему выбору, и тоже отклонил эту специальность, т. к. работать юристом могут люди с чёрствыми, жесткими сердцами, а я был с противоположным характером. Дядя посоветовал мне поступить в медицинский институт и учиться на врача, чтобы помогать людям избавляться от болезней. И материально врач всегда обеспечен.
Я послушался дядю и подал документы в медицинский институт г. Москвы. Вступительные экзамены в институт я все сдал на "отлично". Декан, принимавший студентов в институт, похвалил меня, посоветовал мне хорошо провести лето, отдохнуть, а к первому сентября приезжать на учёбу. Я так и сделал, очень радовался, что буду жить, учиться в Москве - столице нашей страны, научусь всей культуре, и все мои жизненные вопросы будут решены.
Особенно меня удивили Праздники Октябрьской революции. Все студенты были распределены по группам для проведения демонстрации. Я ни в какую группу не вошёл, т. к. я был застенчивым, по росту я в группе был самым маленьким, тем более из деревни. Я проводил праздничные дни среди родственников, знакомился поверхностно с Москвой, её зданиями, улицами. У меня, правда, были два товарища-москвича, с которыми я был в дружеских отношениях. После праздничных дней они мне рассказывали, как они провели праздники: безнравственно пили вино и развлекались прочими увеселениями с плохими поступками. Я был крайне удивлён, и даже страшно было: как это так? Я им говорил, что так поступать - это нехорошо. А они смеялись надо мною, что я деревенский и ничего не понимаю: "Поживёшь - узнаешь, поймёшь". Для меня это было большим переживанием.
По окончании первого полугодия в институте нас, выпускников прошлого года, собрали в школу, чтобы каждый рассказал, кто куда поступил учиться, как проводил свободное время. Я кратко рассказал о себе: поступил учиться в мединститут, обо всём хорошем поведал, а о плохом ничего не рассказывал. Благодарил профессоров, учителей, правительство за то, что я могу учиться в институте. Я много в жизни не понимал, и потому так говорил, но позже изменил свои понятия.
Учиться в институте было трудно. Зачётные экзамены я больше уже сдавал на "хорошо", чем на "отлично".
Жил в общежитии, в красном уголке, где было 28 студентов. Через полгода нас перевели в частный дом в Подмосковье, за 40 километров, куда мы ездили электричкой. На второй год уже было общежитие: комната на пять человек. В общежитии почти все студенты вели себя нравственно, старались приобретать знания согласно будущей специальности.
А были и такие ребята, родители которых не из рабочего класса. Они пропускали занятия, играли в карты, выпивали; развлекались в кино, ходили в театр, рассказывали безнравственного содержания анекдоты и т. п. Такая среда подействовала и на меня. Как написано: "Худые сообщества развращают добрые нравы" (1 Кор. 15:33).
Однажды попал я в одну из таких компаний, подражая окружающей меня безнравственной среде, лишнее выпил (водки), с большим трудом потом добрался до общежития. А однажды, увлекшись карточной игрой, всю ночь играл в карты и проиграл всю стипендию. Пришлось идти зарабатывать на питание по базам, торговым складам. Помогли мне родственники, хотя я им не сказал, что меня заставило идти на заработки во время учёбы. После этого я положил в сердце свое никогда не пить и не играть в азартные игры - особенно в карты. Мне стали понятны Библейские слова: "Худые сообщества развращают добрые нравы" (1 Кор. 15:33).
Свободное время, которого было немного после учёбы, я проводил в библиотеках. Брал книги русских писателей, которые писали о Боге, правде, добре. С этих книг я делал для себя выписки. Молился я уже тайно утром и вечером. Был очень разочарован, наблюдая за жизнью студентов и грамотных людей, у которых проявлялось много зла, и я понял, что земная наука дает знания для видимого приобретения специальности, но от зла человека не освобождает. Только Христос освобождает от зла. Его учение освобождает от присутствия греха и власти греха. Правда, профессора, деканы, ассистенты вели себя среди студентов нравственно и старались представить нам, студентам, знания доступно и понятно. Я этому радовался и всегда им был благодарен. Из пережитого, ниже описанного события, я ещё больше убедился, что зло побеждается добром.
Однажды по дороге к брату на ночлег, я увидел несколько женщин, одна из них горько плакала. Жена брата мне объяснила, почему она так плачет. Соседка по квартире подала в суд, как будто та избила её, настаивала, чтоб суд "обидчицу" наказал. Плачущая был а уже старая, беззащитная женщина и малограмотная, одинокая и не знала, к кому ей обратиться, чтобы защитить свою непричастность к злу. Услышав эту ложь, я решил защитить беззащитную женщину. Сказал ей, что я могу помочь в этом деле. Я видел, кто бил ту нехорошую женщину. Я ночевал однажды у брата, утром раздался женский крик. Я открыл дверь и посмотрел в коридор. Муж этой женщины был сапожником. Дверь в их комнату была открыта, и я видел, как муж-сапожник бил свою жену молотком. Меня записали в свидетели. На суде я рассказал всё, что видел. Обвиняемая женщина была оправдана. Суд присудил жене сапожника и двоим, ею поставленным свидетелям, по за ложь 500 рублей штрафу. Эта женщина на меня злилась и готова была убить за то, что я своими показаниями на суде расскрыл правду и защитил невиновную. Злилась она на меня, моего брата и невестку на протяжении двух лет, пока у нее сильно не заболел внук. Она вынуждена была обратиться ко мне за помощью больному ребенку, за советом и медикаментами. Когда мы помирились с ней, хотя я ей ничего плохого не сделал, я спросил, почему она сердится так долго на меня, ведь я же на суде сказал правду. Она ответила: "Да, правду. Но теперь мало кто по правде живет". После того, как зло было побеждено добром, мы стали дружно жить между собой, как соседи. Я получил урок: зло можно победить добром.
Летние каникулы я проводил в родном селе, в родном доме, куда я приезжал с радостью, вспоминая слова А. С. Пушкина:

"Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, любви и вдохновения..."
Вместе с родителями в каникулы я трудился по хозяйству, читал книги, отдыхал на природе. Молодёжь меня не приглашала на вечерние развлечения.
Второй курс начался для меня большими переживаниями. Мой меньший брат Коля на "отлично" окончил среднюю школу и приехал в Москву, чтобы выбрать институт, поступить учиться. Но покупался в прохладной воде и заболел двухсторонним крупозным воспалением лёгких. Скорая помощь его отправила в больницу. Мы все очень переживали. На следующую ночь мне приснился сон: Мы пришли в больницу, а он такой радостный и говорит: "Мне совсем хорошо". Следующий день - воскресенье. Мы посетили его, и он так сказал, как во сне. На понедельник во сне я увидел в окно его койку, покрытую белой простынею, а его нет. Я проснулся встревоженный и пошёл в больницу. Встретив его лечащего врача, узнал, что Коля ночью умер. Подойдя к окну палаты, где он лежал, всё было точно так, как во сне я видел: Колина койка пустая, накрытая белой простыней. Больные из палаты, где лежал брат, сказали мне, что ночью он умер. Это был для меня тяжелейший удар. Но я должен был брать себя в руки, крепиться, чтобы сообщить родителям, родственникам, которые по-разному принимали это сообщение о великом горе, постигшем нас: некоторые не поверили, тётя, родная мамина сестра, потеряла сознание. Папа с мамой при получении телеграммы, в которой мы не писали о смерти Коли, все-таки поняли, что он умер, и им нужно было ехать на похороны. Похоронили его на Ваганьковском кладбище в Москве, со священником, который во время служения подошёл к отцу и попросил денег. Отец дал ему. Он снял одежду священника и вышел. Я следом вышел за ним, чтобы узнать, куда он пойдёт. Смотрю: он зашёл в закусочную, заказал стакан красного вина, залпом его выпил и возвратился продолжать службу. Этот поступок священника очень больно отразился в моем сердце. Родителям об этом я ничего не сказал. Но моё личное мнение о священниках изменилось в отрицательную сторону. Ведь они, будучи священниками, этим нарушали Священное Писание. Хотя на то время я ещё не знал Священного Писания в такой мере, чтобы обличить его в нарушении Слова: "Он должен воздержаться от вина и крепкого напитка и не должен употреблять ничего, приготовленного из винограда, не должен пить и не должен есть ни сырых, ни сушеных виноградных ягод" (Числа 6:3). Здесь, правда, говорится назорею, но это касается и священника. Во время похорон я старался сдерживать себя и не плакать чтобы успокаивать маму и тётю. Зато ночью давал волю своим слезам, душевным страданиям. Мне были непонятны пути Господни. Беспрерывно возникал вопрос: Почему?! Почему Бог взял в расцвете лет моего дорогого брата - молодого, умного, хорошего юношу? Но когда мне пришлось быть на фронте во время войны 1941 - 1945 гг., только тогда я понял, от каких ужасов Бог избавил Колю, прервав его жизнь смертью. Мама очень скорбела и желала лучше быть самой на месте Коли; так она рассуждала, не зная Слова Божия. "Знаю, Господи, что не в воле человека путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим" (Иеремия 10:23). Я сделал вывод, что и врачи бессильны противостоять смерти. Я много молился, читал поэта Надсона и других классиков о жизни и смерти и получал утешение. Запомнилось мне особенно такое стихотворение Надсона:

Он мне не брат, он больше брата,
Всю ласку и любовь мою,
Все, чем душа моя богата,
Ему я пылко отдаю...

Друг мой, брат мой усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей.

Пусть разбит и поруган святой идеал,
И струится невинная кровь,
Верь, настанет пора, и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь.

Не в терновом венце, не под гнетом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах:
В мир прийдёт она в силе и славе своей,
С ярким светочем счастья в руках.
Эти и подобные стихотворения утешали меня надеждою на будущую встречу, которую я не понимал, но душой чувствовал, что она будет. На этом кладбище похоронено много (да и сейчас хоронят) наших близких, родных нам людей. Периодически мы посещаем могилки, приводим их в надлежащий порядок. Когда лично я там бываю, благоговение наполняет мою душу, молюсь, вспоминая всё доброе и хорошее, моих родных, и благодарю Бога, что Он помог мне познать путь спасения и путь к вечной жизни. "Верующий в Сына Божия имеет жизнь вечную" (Иоанна 3:36).
Мой отец незадолго перед своей смертью во время беседы со мной покаялся. Мама умерла на 92 году своей жизни, и я верю, что и она будет спасена. Мама похоронена на Украине, в г. Кировограде на Ровенском кладбище, где и родственники жены моей и двухнедельная наша доченька Любочка, на могилке которой текст со словами из Священного Писания: "Ибо таковых есть царство небесное" (Матфея 19:14), "Дети - цветы жизни". И когда мы посещаем могилки наших близких, то вспоминаем о жизни их и благодарим Бога, что мы познали живого Бога и не боимся смерти, имея надежду на вечную жизнь и на встречу с нашими близкими и родными.
В свободное от учебы время я посещал музеи, Третьяковскую галерею, парки, иногда театры, чтобы найти смысл жизни, идеал, к которому нужно стремиться.
В праздники 1 мая, 7 ноября учащиеся нашего института ходили на демонстрацию, проходили Красную площадь, где были руководители нашего государства. Первый , второй раз и я проходил с желанием, а после - по принуждению; некоторые студенты, в том числе и я, уходили с демонстрации раньше, чем проходили Красную площадь.
Однажды я с группой студентов прошел на закрытое уже Новодевичье кладбище, где похоронены великие люди, такие как Чайковский, Гоголь, жены Сталина, Молотова, а также верующие, на памятниках которых были написаны места из Евангелия, как у Соловьева, Гоголя и других, что приятно было для моей души.
В институте устраивались вечера дружбы и любви для молодёжи. Обычно руководили этими вечерами пожилые профессора. Проходили такие вечера интересно, в переполненных аудиториях, увлекательно и полезно. На одном из таких вечеров студентка-девушка задала вопрос: "Как узнать - искренно ли любит меня молодой человек или притворно?" Профессор ответил примерно так: "Тот из молодых людей, кто много говорит, что он любит и даже клянётся в любви и т. п., с уверенностью можно сказать, что притворно делает. А тот, кто при встрече скажет: "Здравствуй", очень мало говорит, и при уходе смущённо скажет: "До свидания", вот такой истинно любит." Нечто подобное было со мной, и в последствии я убедился в правильности объяснений профессора.
Студенты старших курсов, особенно с последнего, уже пережившие подобную любовь, вступали в брачный союз, чтобы вместе с супругой уже ехать по назначению на работу.
Я полюбил искренно первой любовью девушку с нашей группы, и она ответила мне взаимностью. Однажды через записку я пригласил её на свидание. И очень переживал. В назначенное время она пришла на место встречи. Но, увидев меня, засмущалась и ушла. Я ещё целый час стоял в ожидании, но она не вернулась. Ночью долго не спал. На второй день встретились, она покраснела и ничего мне не могла сказать. Своим двум товарищам-москвичам я ничего об этом не говорил. А она рассказала своим близким подругам, которые начали специально создавать нам условия для встреч наедине. К примеру: одна из них пригласила меня в их комнату, якобы что-то объяснить из лекций ей непонятных. Я объяснил. Одна из них ушла в магазин, а другая к подруге. А нас оставили вдвоем. Я что-то спросил свою симпатию, она покраснела, и я не мог объясниться и ушёл. А потом опять жалел и переживал. На второй день её подруга увидела меня и сказала с упрёком: "Вы любите друг друга и не можете объясниться, убегаете друг от друга". Другие девушки предлагали мне свою дружбу, но я их не любил и отказывал.
В Москве, обычно, до выхода какого-то указа или правительственного постановления люди уже говорят об этом. По-видимому, муж скажет жене, а жена подруге, а та ещё кому-то близкому по "секрету", и разнеслось. С нашей группы студентка, муж которой работал в министерстве иностранных дел, однажды на третьем курсе, когда мы сдавали экзамены, сказала: "Скоро узнаете большую новость". Как ее не уговаривали, но она никому не сказала, что это будет за новость. Когда же Молотовым 22 июня 1941 года в 12 часов дня было объявлено о нападении Германии на нашу страну, тогда эта студентка пришла и говорит: "Вот вам и новость". Сдав экзамены, мы были отпущены на летние каникулы. В это время среди народа уже начались смятения, страхи...
Когда Москву начали бомбить немецкие самолёты, брат мой по плоти, который жил с семьей в Москве, предложил мне отвезти его семью в деревню к родителям, сам остался работать на авиазаводе. Я так и поступил. У меня была отсрочка от военной службы, я остался на лето в деревне.
И в это время произошло такое событие. Немцы бомбили железнодорожные объекты в г. Бологове и др., возникали частые пожары. Люди были в смятении, ужасе, панике за своих мужей, отцов, сыновей, которых мобилизовали на фронт. Люди искали какого-то утешения. И вот однажды две соседки моих родителей обратились ко мне с просьбой (их мужья уже были на фронте, один убит, а второй ещё был жив). Они где-то достали Библию и из-за своей малограмотности просили меня по вечерам читать им Библию и объяснять. Кто-то сказал, что в Библии указано, когда окончится война. Я согласился читать Библию. О Библии я почти ничего не знал, но слышал, что есть такая Божественная книга. И всё время нам говорили, что Бога нет, но я-то верил в бытие Бога. Получив эту книгу от женщин, я начал её с усердием читать, и ровно за месяц я её прочитал от начала до конца. Читал по 18 часов в сутки, 6 часов спал. Вечером я читал этим женщинам и сказал, что об окончании войны нигде не написано. Но выборочно читал им, особенно пророчества, и на меня подействовало, как это так могли люди заранее предсказывать, что будет происходить. Жизнь Иисуса Христа мне очень понравилась, и во всем я желал подражать Ему. Но меня не коснулась Его искупительная жертва за грехи человечества. Я сознавал, что я грешил, но больше ничего меня не коснулось. Из Библии я переписал выдержки для себя и читал другим. Ещё я прочёл в Библии об иконах, что это идолы, и поклоняться им грешно. Я стал говорить маме, которая очень чтила иконы. Мама очень удивилась, что это за Библия, которую я читаю. Разве священники не знали, не читали Библию? Но я ей говорю: "Я сам читаю, удивляюсь и потому спрашиваю тебя". Она мне сказала, что прийдет Анна Николаевна (это монашка к ней ходила), и она её спросит. Пришла Анна Николаевна, и я вижу, что мама стесняется её спросить. Когда Анна Николаевна собралась уходить, я ей и говорю: "Анна Николаевна, я читаю Библию, и в Библии прочитал места об иконах". Она с удивлением отвечает: "Что это вы читаете?". "Библию" - произнёс я. Взяла она в руки Библию, посмотрела год издания. Как будто 1904, полистала и говорит: "Я вам ничего не скажу. Побеседую с настоятелем, священником, и потом принесу вам ответ. Но так она и не ответила. По-видимому, сказать, что это не Библия, не могла, а признать написанное в Библии, что иконы-идолы, тоже не могла, это значило для неё идти против своих убеждений. И больше она к нам не приходила. Я переписал еще 90-й псалом, выучил его на память: "Живущий под кровом Всевышнего...", и также читал молитву "Отче наш" и молился. И так пришла осень. Много страшных вестей поступало с фронта. К осени мама отговаривала меня ехать в Москву, т. к. немецкая армия очень быстро начала продвигаться к этому городу. Но я все-таки уехал из деревни в Москву. При встрече с одним из студентов нашего института я узнал, что наш институт был эвакуирован в г. Уфу. Там тех, кто был из студентов, проучили полгода, выпустили как временно исполняющих обязанности хирургов и отправили на фронт или в эвакогоспиталя.

В начале 1942 года меня вызвали в военкомат и взяли в Армию.
Сразу же я попал в запасной полк в город Муром Горьковской области. Условия там были трудные, питание плохое. Я, правда, недолго пробыл в миномётной роте. Вызвал меня к себе начальник санчасти, расспросил меня и узнал, что я студент, окончивший три курса мединститута, могу работать военфельдшером. Взяли меня в санчасть и поручили работу военфельдшера стрелкового батальона, хотя у меня ещё не было офицерского звания. Я стал жить на квартире, условия жизни изменились в лучшую сторону. Трудности, конечно, и там встречались. Тяжелобольных было много и работы очень много. Когда направляли маршевую роту на фронт, люди, не желающие туда ехать, делались помешанными, слепыми, хромыми и т. д., чтобы их не брали в маршевую роту на фронт.
Были ещё и такие трудности: организовывали походы, приближенные к условиям фронта. Стояла холодная зима с морозами. Меня вызвал начальник санчасти и сказал, что один из батальонов пошёл километров за 25-30, а там из медработников никого нет. Меня отправили догонять их, т.к. на месте нужно было оказывать помощь. Я удивился, так как в том батальоне был свой фельдшер, но им оказалась жена командира. По неволе согласился и на лыжах поехал туда. К вечеру я прибыл на место. После моего прибытия начали поступать первые больные. Мороз был большой; более 100 человек оказались с обморожениями ног второй степени. Я обратился к командиру, т. к. помещений никаких не было, кроме одной землянки. За ночь ещё могут прибавиться такие же больные. У командира я начал требовать прекратить поход, но он и слушать не хотел об отмене похода, сказав: "Нужно готовиться к фронту". Я быстро сообщил начальнику санчасти, он тут же приехал и поход этот отменили. Но меня наказали за то, что я якобы своевременно не оказал помощь, не доложил начальнику, и дали мне 15 суток домашнего ареста. Это мне послужило с одной стороны наказанием, а с другой стороны даже поощрением. Мой командир батальона, узнав, что меня незаслуженно наказали, пошёл к начальнику санчасти с выговором, мол, почему без его ведома фельдшера батальона посылают в разные места, да ещё потом и наказывают. И приказал, чтобы без его разрешения меня никуда больше не брали. После этого меня действительно меньше стали посылать в подобные места. В запасном полку я пробыл полтора года. Люди уже по второму разу уезжали на фронт. А я всё был в тылу. У меня появилось желание поехать на фронт. Я заявил об этом. Люди все удивлялись моему решению. Как так? Человек хочет ехать на фронт? Обычно все старались этого избежать. Меня отправили. Я попал в Москву, в резерв Московского военного округа. Побыв там немного, отправился на формировку в механизированный корпус, который формировался под Москвой, и там мы были до конца октября. Жили в землянках. Я был фельдшером минбатальона. Там встречалось много трудностей, и мне приходилось одному справляться с ними. Однажды я был дежурным фельдшером в бане. Загрузили дезкамеру солдатской одеждой целой роты для прожарки. По-видимому, кто-то из солдат оставил в кармане дополнительный заряд с порохом от мины, и от этого всё загорелось, почти вся одежда сгорела. На меня начали оформлять судебное дело, вызывали в контрразведку, допрашивали, требовали объяснений. Я по своей наивности рассказал им всё, как было. А командир строевой части, пожилой уже человек, один раз расскажет так, на другой раз говорит другое. Меня несколько раз вызывали на допрос, и я всё время говорил одно и то же. Они спрашивают меня, почему я говорю так, а тот иначе и не одно и то же? Я отвечаю: "Я говорю так, как оно было". Я, конечно, не понимал, почему тот неправду говорит. В моём понимании было заложено одно: говорить только правду. И вот в разгар этих "разбирательств" объявили приказ грузиться в вагоны, уезжать на Второй Украинский фронт. Командир строевой части подошёл ко мне и говорит: "Ну, теперь ты понимаешь, почему я разные показания давал? Теперь всё спишут, и нас с тобой судить не будут". Так оно и было. Списали всю сгоревшую одежду в счёт войны, а нас больше не вызывали и не судили.
В армии я увидел много зла, неправды, которая творилась вокруг меня. Это все на меня сильно подействовало, произошли изменения в плохую сторону, я был не только разочарован, а впал в глубокое уныние. До отчаяния, правда, не доходило.
Итак, мы попали на Второй Украинский фронт. Это была осень 1943 года. Четыре с половиной месяца мне пришлось быть на фронте. За эти четыре с половиной месяца я один только раз ночевал в хате зимой. А то всё время ночевали в ямах. Хорошо, если в какой из них мы находили солому. Условия были тяжёлые. Дождь, грязь, наша бригада была механизирована, машины стояли, ибо не могли ехать из-за грязи, и мы ходили пешком.
Первый бой был особенно страшным. Это было к вечеру. Мы начали наступление. Немцами была пристреляна местность. Очень много подожгли танков. Множество наших людей было побито. Когда я к вечеру шёл по этому полю, то там лежали трупы в серых шинелях, и мне вспомнились слова из Библии, что я читал в пророчествах: "И будут повержены трупы людей, как навоз на поле и как снопы позади жнеца, и некому будет собрать их" (Иеремия 9:22). Меня охватил страх, что убьют и меня. И такое чувство страха преследовало многих.
Однажды прибежал ко мне пожилой человек, и сказал, что у него прострелена левая рука, где был виден ожог. Плача, просил перевязать ему руку, направить в медсанвзвод или в санбат. Со слезами умоляя сказал, что сам он учитель, что у него дома маленькие дети, и чтобы я не писал о самовредительстве. Я ему сказал, что в медсанбате всё равно узнают, что он руку подстрелил сам, и его будут судить, как дезертира-вредителя. Перевязал ему руку, написал направление и больше о нём ничего не было слышно.
Иногда сутками приходилось находиться под дождём, мокрыми, голодными. Много пришлось испытать страха перед смертью. Но самый сильный страх был в первом бою. А потом я молился и имел внутренне глубокую веру, что я не буду убитым и не буду раненым. Так оно и было. По моим подсчётам, раз пятнадцать я должен был быть убитым. Но Бог не допускал этого. Убивали раненых во время перевязок. Два раза убегали из-под бомб. Бомбы в окоп падали, где я находился. Снайпера стреляли, мимо головы свистели пули, но в голову чудом не попадали. Одного солдата зацепила гусеница танка, и он ослеп. Я его под руку сопровождал к будке. Немец увидел, дал очередь из пулемёта. Солдат упал подкошенный, а у меня только шинель вырвана, я остался цел. С трудом солдата доставил потом к будке и уже на подводе отправил его в санвзвод. За период моего пребывания на .фронте пришлось видеть много бедствий: горевших людей, стоны, крики умирающих.
Помнится такое событие. Был вечер, моросил дождь, я собрал раненых, а кто и сам приполз, кто пришёл на место сбора с помощью других. Была куча старой соломы, на которой уложили раненых. Я сделал им перевязки и оказал другую помощь. Привезли машиной кухню, т. е. обед. Я подошёл к машине и попросил шофёра и старшину, чтобы машиной перевезли в медсанвзвод раненых. Они были согласны, но в машине было мало бензина, переживали, что где-то забуксуют в грязи, а погода дождливая, грязь. Я вспомнил, что мы накануне наступали, должны были занять одно село, а на месте боя осталась подбитая санитарная немецкая машина. Мы пробрались туда, я пополнил себе медикаменты, а шофёр с третьего батальона набрал бензин с той машины. Когда мы были возле этой машины, подъехало наше начальство, все подвыпившие. Мы остановили их и сказали, что село, куда они едут, ещё немцы занимают. Но они нам не поверили. Полковник крикнул: "Нет! Село наше!" - и они поехали. На второй день, когда это село было-таки занято уже нашими, выяснилось, что всё, уехавшее туда начальство, было убито немцами, кроме шофёра, которого ранили в доме. Он подлез под кровать и там ждал, пока наши зайдут в село.
Был ещё случай, когда мы пошли искать бензин, шофёр взял канистру, шланг. Вечер, темно, осень. Мы нашли американский сту-добекер третьего батальона, в кабине которого дремал капитан, замполит и шофёр. Я подошёл, открыл дверцу кабины и попросил литров 15-20 бензина для перевозки раненых людей. Капитан отвернулся и с презрением сказал: "Никакого бензина не будет, нам нужно возить пушку". Я возмутился, как он, будучи замполитом, может так говорить, когда сам твердит в выступлениях, что здоровье человека и сам человек ценней всего, а жалеет бензина 15-20 литров для перевозки раненых, которые лежат на соломе под дождём. Капитан ответил мне грубо, закрыл дверь кабины. Мы остались стоять под дождём. Шофёр был молодой, я велел ему открывать бак и наливать бензин, а сам решил стоять у двери кабины. Если они выскочат и начнут что-то предпринимать, то придётся достать оружие, которое у меня тоже было. Шофёр начал тихонько набирать бензин, но как ни старался сделать это тихо, все-таки капитан услышал. Выскочил замполит из кабины и сразу схватился за пистолет, а я навел автомат и говорю ему: "Если ты только подымешь руку, пеняй на себя. Я расстреляю тебя из автомата". И стоим, спорим, а шофёр тем временем набирает бензин. И вдруг в этот критический момент, как с неба, является наше начальство. Начальник политчасти нашей бригады и начальник артиллерии. Они проходили именно там, где лежали раненые на соломе под дождём. Подошли к нам и спрашивают: "Что здесь за шум?". Я рассказал, что 12 человек раненых лежат под открытым небом, и из-за нехватки бензина я не могу их направить в санчасть. Затем капитан начал оправдываться. Начальство поняло, на чьей стороне правда. Они распросили меня с какого батальона и говорят: "Правильно ты действуешь, всегда так и поступай. Если он жалеет бензина, чтоб раненых отвезти, то если бы убили его, так и следует." На второй день после этого приходит наш политрук, старший лейтенант, и говорит, что он пришёл заполнить на меня наградные листы на орден "Красной звезды", что ему дал это приказание начальник политотдела. Спрашиваю: "За что?" "За то, что ты раненых переправлял с таким трудом, добиваясь бензина". Я начал отказываться, а он мне говорит: "Приказ есть приказ!". Заполнили наградные листы, и я через неделю получил орден "Красной звезды".
Ещё были другие трудности с переправкой раненых в медсанбат. Многие сами шли, ползли, чтоб попасть туда. Меня удивляло, что за четыре с половиной месяца моего пребывания на фронте я всего лишь одного человека отправил с высокой температурой от крупозного воспаления легких в медсанвзвод. По-видимому, сам Бог не допускал при таких тяжелых условиях, чтобы люди болели.
Вспоминается ещё одно событие. Мы были на передовой в минбатальоне. Утром рано пришел старшина и начальник-политрук нашего батальона; принесли сало, сухари и, по-видимому, решили узнать, какие здесь обстоятельства. В это время налетело много немецких самолётов и начали бомбить наши позиции. Я оказался в окопе. Начальник штаба, политрук, пожилой уже человек, по национальности еврей, очень боялся смерти. Да, правду сказать, многие боялись. Еврей бегает и кричит: "Господи, спаси! Господи, спаси!". Начальник штаба мне моргает, мол, смотри, что делает комиссар. Я махнул рукой: пусть молится. Быть может, по его молитве в наш окоп бомбы не попали, а было много убито, ранено. И когда немцы улетели, прошло минут десять, вдруг я слышу, как этот политрук ругается на Бога. И мне так страшно стало, ведь прошло минут десять, как он кричал: "Господи, спаси!". А теперь, когда миновала опасность, он ругает Бога. Через недели полторы мы отступали, бежали по полю от наступающих на нас немцев, и в это время нашему политруку оторвало голову снарядом из немецкого танка. Мне так это запомнилось. Он так боялся смерти. И чего боялся, то и постигло его. Я стал замечать, что, если кто имел страх перед смертью, того она и посещала.
Однажды, когда я был в минбатальоне, приходит ко мне командир взвода, офицер, и говорит: "Ванюшка, (так они меня называли) посмотри, что-то у меня печёт в затылке". Посмотрел, а у него от мины или от бомбы осколок там. Но при тех условиях, в которых мы на то время находились, я не мог ему это вынуть, т. к. могло открыться кровотечение. Я вынужден был послать его в медсанбат, чтобы там оказали помощь. Он долго не соглашался идти, но я его всё-таки убедил, и он с солдатом пошел. В нашу часть он не вернулся, слышал, что его отправили в госпиталь.
Когда мы второй раз попали в окружение, то в нашей бригаде осталось всего 150 действующих боевых солдат, а остальные - обслуга. Нас вывели на формировку в село. И первое, что мы там встретили - отсутствие питания. Остановились у одного хозяина. У него на квартире жила эвакуированная женщина. Мы попросили у крестьянина что-нибудь покушать. Он принёс картошки, велел сварить её, а больше ничего из продуктов не даёт. Эта женщина нам сказала: "Он очень скупой. У него в погребе много разных продуктов: сало, тушонка, смалец, разная заготовка". Я подошёл к нему и начал по-хорошему просить что-нибудь покушать, мы ведь голодные, вышли с окружения. Он всё-таки больше ничего не дал. Тогда я велел двум солдатам опуститься в погреб и набрать продуктов. Когда они опустились в погреб, хозяин прибежал, схватил палку и хотел бить. Я подошёл к нему и сказал, что, если он не прекратит буянить, то его могут убить. Он, правда, отступил. Солдаты набрали продуктов, поели, и скоро мы вернулись в часть. А после привезли продукты на то место, где мы находились.
На фронт нас уже не пустили. За месяц, приблизительно, до вывода нас с фронта вызывает меня начальник санчасти нашей бригады и говорит: "Ну, хватит тебе там ходить по передовой, мучиться, я перевожу тебя в роту управления, где начальство, и будешь там фельдшером. Только смотри, никаких любовных связей там не заводи.. Фельдшер, который был там, из-за этого ушёл со своего места.
Я его заменяю тобою. Смотри, не попади в подобную глупость". Но мне никогда и в голову не приходило, чтобы заниматься подобными делами. Куда меня перевели, там находилось одно начальство. Ездили только на машинах. Работы мне было мало. Иногда раненый из другой части попадёт, я ему первую помощь окажу. Офицеры сами себе делали перевязки.
Когда я был ещё в селе, в ожидании отправки на формировку, я заболел желтухой. Но в хате было тепло, я соблюдал режим, не ел ничего жирного, ничем не лечился, и недели за две желтуха у меня прошла.
После села перевели нас в город Кировоград. Когда приехали на новое место, то нашей роте управления дали улицу, на которой нужно было распределить солдат по квартирам. Офицеры сами себе находили квартиры.

Это был приблизительно конец марта или начало апреля 1944 года. Я пошёл по домам с проверкой: нет ли у кого больных, т. к. тогда многие болели сыпным тифом. Были и заразно больные, даже венерические и т. д. Чтобы не заразить солдат, я должен был прежде, чем поселять их в квартиру, сам пройтись по домам с проверкой: где? как? что?
Командир роты управления был в звании капитана. Сам он из детдома, окончил военную школу, родителей у него не было, он очень давно погрузился в пьянство и разгульную жизнь. Я с ним часто общался, мы почти всегда были вместе, и я ввязался в те же пороки, особенно в пьянство.
На фронте давали нам (с перебоями), как офицерам, так и солдатам, спирт. Многие напивались, а некоторые даже погибали пьяными. Я старался пить мало, а то и совсем не пить. Проверяя квартиры на наличие больных, я зашёл в один большой кирпичный дом. Вышла девушка. На мой вопрос: "Есть ли больные?" она ответила, что мама ее больна, пригласила меня войти. Я прошёл. Пожилая женщина в чёрной одежде произвела на меня какое-то смущающее впечатление. Я расспросил о ее болезни. Из её рассказа понял, что по ночам у неё бывают приступы бронхиальной астмы или туберкулёза. Я им сказал, что мы должны бы к ним на квартиру поселить солдат. Она попросила, чтобы поменьше людей и более спокойных. А потом спрашивает:
- Вы кто, врач?
- Нет, я фельдшер.
- А вы не смогли бы достать вот такое лекарство? Здесь всё разрушено, врачей нет, а мне они нужны.
Я посмотрел, у меня такого не оказалось, но я пообещал сходить в медсанвзвод и вечером принести, если найдется.
- Благодарить меня не нужно, у нас деньги есть.
- А я вас не деньгами отблагодарю.
К ним на квартиру поселили трёх радистов. Вечером я принёс ей нужные ампулы. Пригласили меня сесть. Дочка поставила на стол стакан спирта и свежие огурцы. Это меня удивило: откуда у них ранней весной огурцы? Оказывается, они очень богато жили. Я выпил немножко и сказал, что больше не хочу. Думаю: может, там что подсыпано? Немцы были в окружении в Кировограде, ещё скрывались по погребам, а я здесь один, ещё убьют.
- Пейте, пейте, не бойтесь, там ничего не подсыпано, и ядовитого ничего нет.
Я подумал: "Как бы читает мои мысли". Она спросила мою фамилию, год рождения. Достала из-под подушки книжку чёрную и начала мне говорить, что у меня два брата. Один умер, второй на авиазаводе работает, что он на войне не был и не будет, сказала за родителей. Я был сильно удивлён, т. к. не встречал ещё таких людей. Сразу сказала, что было со мной, а потом сказала, что будет. Что на днях я должен познакомиться с блондинкой, через которую дважды будет близко смерть, но она пройдёт мимо. Сказала, что я собираюсь в отпуск домой поехать, но вместо отпуска попаду в казённый дом. Она ещё говорила, и я удивлялся. Она сказала, что читает всё по книге. Я хотел взять книгу посмотреть. Протянул было руку, но она не разрешила взять. Предложила, если я пожелаю,то она и меня тоже научит этому. Я отказался. Что это за книга? Чёрная магия? "Да" - ответила она и попросила, чтоб ночью я согласился сделать ей укол, т. к. медработников здесь не было. Я согласился. Дочка пришла после 12 ночи, и я раз 10-12 приходил потом ещё и делал ей уколы. Я жил от неё через один дом. Каждый раз она мне предлагала, чтоб я учился у неё колдовству, но на меня нападал страх, и я всегда отказывался.
Хозяйка, где я жил, и где расположена была санчасть, однажды говорит: "Ваня, куда ты ходишь ночью? Это такой ужасный человек. Мы её боимся, она может сделать что-нибудь плохое". Я, правда, когда шёл к ней, то всегда молился "Отче наш". Мне надоело ходить к ней. Однажды она говорит мне: "Кто бы меня вылечил? Я бы любую сумму денег уплатила бы". Я ей ответил: "Никто вас не вылечит. Бросьте все эти чародейства, дьявол вас оставит и не будет мучить, и вы перестанете болеть". Когда я сказал ей это, она поднялась, сделала такой демонический вид и хотела даже броситься на меня. Я испугался. Вспомнил, что у меня был наган на ремне, думаю, буду стрелять. Она вдруг упала, стала тяжело дышать. Открыла глаза, а я ей и говорю: "Вот вам и всё лечение". И ушел. После этого еще раз вызвали, чтоб их больную служанку привезти. Предлагали много денег, но я не взял. Она с удивлением спрашивает: "Что вы за человек?" "Обыкновенный человек, как и все люди" -отвечаю. Они с деньгами, вещами передают свою силу, как я позже узнал. Больше я с ней не встречался. Но то, что она мне предсказала, всё исполнилось: знакомство с блондинкой, два раза командир нашей роты управления по пьянке стрелял в меня. Но Бог не допустил смерти.
Мне порой было страшно, что на фронте не убили, а здесь из-за пьянки могу погибнуть. Каждое утро начинаем похмеляться. К вечеру опять пьяные. А пьяные и безобразия творим всякие. Для этого нужны деньги, а чтобы иметь деньги, нужно было разные беззакония совершать, которые приводили к суду. И я решил бросить пьянки. Но как ни пытался, ни пить, ни курить бросить не мог. Я начал молиться Богу и просил Его, чтобы Он помог мне избавиться от этих пороков, и Бог помог мне. Каким образом?
Солдаты были здоровые и почти не болели. Гражданские болели, были среди них и раненые. Мальчику гранатой оторвало пальцы на руках, лечил его. Девушка в одной семье болела сыпным тифом, тоже лечил. Отца ее угнали в Германию, а она с мамой и бабушкой жила в Кировограде. Я также лечил ее. Побывал у нее вечером. И вот в четыре часа ночи прибегает ко мне мать ее, стучит в окно и кричит: "Ваня, Нина умерла!". Я видел много смертей, привык, но когда старые умирают, это как бы нормально, а вот когда молодые умирают, как-то страшно, жалко и неприятно. Я взял свою сумочку с медицинскими принадлежностями и пошел к ним. Взял девушкину руку, пульса нет. Бабушка греет воду. А Нина лежит без дыхания. Мне как-то сделалось неприятно. Помолился, и мне пришло на память, что нас учили: бывает остановка сердца при большой температуре, а при падении её сердце останавливается. В таких случаях нужно сделать укол в сердце - последнее средство медицины. Я попросил разрешения у матери и бабушки сделать укол в сердце. Они не соглашались. Но я убедил их, и они, наконец, согласились. Я ввёл ей в сердце адреналин, и она минут через несколько всхлипнула, сердце забилось, и девчёнка ожила. Сколько в том доме было радости! Меня считали каким-то воскресителем. Начали угощать, но я от всего отказался, т. к. мне ничего не надо было. Лучше б они старались Нину поддержать, так она выздоровела и стала жить.
Однажды пришёл я к своему военному почтальону, чтобы сдать письмо домой. Бросил это письмо, сидим и курим. Смотрю: над дверью на фанере написаны слова: "Господь, Пастырь мой". Посмотрел по углам, икон нет. На столе лежит Библия и песенник, я спросил хозяйку: "Вы что, верующие?". Она ответила: "Да, мы верующие. А вы что, тоже верите в Бога?"
- Да, я верю в Бога, - ответил я.
- Хотите, я познакомлю вас с верующей молодёжью? У нас есть верующая молодёжь.
Я удивился, так как думал, что молодых верующих уже нет, а только старики верят.
- Нет, - говорю - не надо.
Спрашиваю потом:
- А это что у вас? Библия?
- Да.
- А можно почитать?
- Можно.
Военный почтальон начал отговаривать меня: "Зачем оно тебе? Давай лучше покурим". Я побеседовал с хозяйкой, взял гусли, нашёл в них для своей души псалом:

О Боже, Боже, дай мне силы
За ближних душу полагать
И в сердце вечно до могилы
Врагам обиды все прощать.
Выучил наизусть его, он так был мне по душе. Эта хозяйка оказалась верующей и говорит мне, что среди верующих, её знакомых, есть больная девушка, не мог бы я найти время, чтобы посетить ее, обследовать, может быть, чем помочь. У неё температура, кашель, ночами не спит. Я согласился. Договорились, что в воскресенье утром мы с этой женщиной встретимся. Она пообещала, что отведет меня к больной. Командир роты побоялся отпускать меня самого, и пошёл вместе со мной. Он рассчитывал, что я пойду в какую-то развратную компанию, где можно будет выпить, погулять. Я объяснял, что я иду навестить больную по просьбе её близких, и что кроме обследования больной там ничего не будет. Он всё-таки меня не послушал. Взял машину "газик", грузовую, шофёра в кузов посадил, а сам сел за руль. Заехали, забрали девушку с собой, которая должна была нас направить к больной. С большими происшествиями, как бывает обычно у пьяных, доехали. Дорогой командир потерял пистолет (потом мы нашли его), зацепил дверью автомашины за столб.
Приехали к больной, захожу в квартиру, где она лежала, представляюсь, кто я. Возле её кровати стоят три девушки и поют. Да, у неё тяжелое положение. Я пообещал, что смогу приготовить лекарство для облегчения, которое нужно кому-нибудь потом прийти и взять. Выхожу. Командир мой, Костя, в это время рассказывает девушкам анекдоты. Я же вижу, что это люди совсем другие, им это совершенно не нужно. Я взял его, и мы уехали. К вечеру я приготовил лекарство. Сестра больной пришла вечером за ним и принесла две книжки. Одна из них какая-то еврейская, а вторая - "Жизнь Иисуса Христа" - Фарара, и записка: "Если вы интересуетесь о Боге, то почитайте эти книжки, только с возвратом, т. к. это книги не наши". Я прочёл "Жизнь Иисуса Христа", она очень благоприятно подействовала на мою душу. И опять в моём сердце появилось желание быть похожим на Христа, быть добрым человеком. Но у меня ничего не получалось. Девушки, которые были у больной при моем приезде, пожелали встретиться со мной. С великой внутренней борьбой против дьявола, который мне шептал: "Зачем ты туда пойдешь?", я все-таки с ними встретился, т. к. я имел принцип в жизни своей: если кому что пообещал, то должен исполнить. Когда я пришел туда, у нас состоялась длительная беседа. Я защищал свою точку зрения на жизнь, настаивал, что свободно нужно жить, веселиться, а они мне говорят: "Из того, что вы курите, пьете, то много веселья получаете? И какую пользу для души, да и для тела из этого приобретаете?". Я, правда, сказал, что кроме вреда я ничего не получаю, но никак не могу бросить. Они ответили: "Если вы покаетесь в грехах, поверив в Иисуса Христа, как Сына Божия и захотите принять его как своего Спасителя, то Бог простит вам ваши грехи, и Дух Святой наполнит ваше сердце, и вы станете новым человеком. Все то, что вы делали, вам станет противно, а появятся добрые желания, которые вы будете исполнять". Я не согласился и не покаялся. Потом ещё была встреча и беседа с братьями, но я все-таки не покаялся. А вот когда побеседовал с девушками вторично, пришёл в санчасть, помолился* и вдруг Дух Святой обличил меня в грехах. Я увидел себя погибшим великим грешником, и мне стало страшно. Я встал с постели, оделся, стал на колени и покаялся, поверив в Иисуса Христа. И когда я покаялся, то почувствовал покой в душе. Лёг спать. Утром встал, и мне сразу противно стало и пить, и курить. Приходит командир роты, Костя, и говорит: "Давай опохмелимся". Я сказал ему, что я уже не пью. Он говорит:
- Что, с ума сошел?
- Да, я стал верующим, пить, курить больше не буду.
А он всё-таки выпил и в шутку говорит: "Нам больше достанется". Выпил и ушёл.
Я стал ему и другим офицерам вечером говорить, как Бог меня избавил от этих пороков. Они удивлялись, а некоторые начали мои рассказы серьёзно воспринимать. Вначале, конечно, часто были насмешки, презрение. А когда два солдата уверовали, старший сержант, тогда стали меня начальники вызывать на беседы, даже начальник политотдела. Я и им говорил о Боге. Вызывали и в контрразведку. Я сказал, что уверовал в Бога. Это было в августе 1944 года. Он ответил: "У нас сейчас вера разрешена. Только смотри, чтобы ничего там не было антисоветского".
А мы каждый вечер собирались с верующей молодежью. Я очень любил пение, с удовольствием слушал. Хотел уже проповедовать, и очень хотелось мне страдать за Христа. Когда я свои желания начал высказывать вслух, одна из старших сестёр сказала мне: "Если ты хочешь страдать за Христа, Бог твое желание исполнит. Но если будет много страданий, чтобы ты не кричал: Господи, довольно!" Страдать в последствии пришлось много, но ни разу не было мною сказано: "Довольно страдать", и никогда не было ропота или недовольства. Бог давал силы, терпение все перенести. Я радовался спасению. Переписывал псалмы, в свободное время читал Библию. У меня возникало много вопросов. Девочка хозяйки, у которой квартировал военный почтальон, часто прибегала ко мне. Я угощал её сладостями, задавал ей вопросы. Она по-детски мне отвечала, а я рад был и этому. Я искренне радовался, испытывал блаженство спасения, что Бог сделал великую перемену в жизни моей. Зло все ушло от меня, и я говорил людям о Боге, надеялся, что все люди будут пробуждаться духовно. Я, конечно, ошибся, не зная, что весь мир лежит во зле, и что люди возлюбили больше зло, чем добро. И, как я уже говорил, многие начали надо мной насмехаться, презирать. Начальство стало угрожать, когда другие начали верить вместе со мной.

В августе месяце 1944 года нашу часть перевели во второй Белорусский фронт и перевезли под Минск. Мне очень не хотелось уезжать от друзей: "Там уже так приятно не будет, а мне здесь так хорошо". Друзья сделали прощальный вечер и обещали молиться за меня. Утешали, что везде я смогу встретить верующих, и чтоб не боялся ничего, т. к. Господь везде будет со мною.
Здесь было еще и такое событие. Молодые сестры пригласили меня в собрание. У них помещения под собрание еще не было, потому собирались по домам. Когда я пришел в форме офицера, то старшие из руководителей смутились при моём приходе. Я на собрании молился, плакал, каялся и благодарил Бога, что Он подарил мне спасение. А когда ходили с тарелкой для пожертвования на дело Божие, я положил туда 100 рублей. Человек, проводивший сбор, с удивлением посмотрел на меня. Затем пошел к старшему, переговорил, подошёл ко мне и говорит: "У нас столько не жертвуют. Обычно 3-5 рублей. Возьмите, не нужно 100 рублей". Я возразил, сказав, что пропивал гораздо больше, чем 100 рублей, бывало и до 1000 рублей, а теперь для Господа я хочу пожертвовать. Он ничего не ответил и ушёл. Позже я узнал, что сестричкам, с которыми я пришёл, был сделан выговор, что они меня пригласили в собрание, не поставив старших братьев в известность. Они считали меня подосланным органами, что я не искренен и пришёл по заданию. Но у меня было искреннее желание искать Бога. Позже они убедились в чистосердечности моих поисков спасения души.
По дороге я всё время читал Библию, говорил о Боге людям, врачам из санбата. Когда проезжали по местам боёв, вокруг были разрушения, сожжены целые сёла - последствия ужасов войны. Мы остановились под Минском. Я спрашивал местных жителей о верующих. Мне сказали, что есть одна старушка, которая верит в Бога. Я нашел её. Начали беседовать, знакомиться. Она, оказалось, принадлежала к церкви Евангельских христиан-баптистов. Она одна была на всю ту местность верующей. А в Минске находилась целая община. Верующие собирались в молитвенном доме для служения. Она мне дала адрес молитвенного дома. Через эту старушку Бог послал мне чудную божественную книжку, в которой мне много открылось истины, откровений. В воскресный день я пошел в молитвенный дом. Народа было много, радостно было. Я радовался, благодарил Бога. После второго моего посещения собрания я заявил на крещение. Старшие братья остались после собрания, побеседовали со мной. Я рассказал о своем обращении. Но они отклонили мою просьбу, говоря, что когда кончится война, я приеду на место жительства, и местные верующие мне преподадут крещение. Я был удивлён, почему они не хотят мне сейчас преподать крещение. Они ответили, что военным они крещение не преподают. По-видимому, побоялись или указание такое имели от властей. И крещения мне не совершили.
В это время у меня возник вопрос: как же я, теперь верующий, буду носить при себе оружие и убивать близких своих, если понадобится, когда в Евангелии Христос Сам сказал: "Не убивай, не клянись" (Матфея 5:21 ;34). Я, правда, не клялся, присяги не давал, а оружие имел при себе. Этот вопрос меня стал очень тревожить, и я не знал, как правильно поступить. Я начал спрашивать верующих о решении этого вопроса. Определенного ответа мне никто не дал. Я тогда обратился к старшим, чтоб они мне объяснили. Старший пресвитер вышел в другую комнату и выносит мне бумагу, в которой было написано, что убивать на фронте врагов нужно. Чем больше убьешь, большая будет награда. Я с этим не соглашался: "Христос сказал не убивать, а вы говорите наоборот?". Он ответил: "Всё, вопрос окончен. Мы тебе ничего говорить не будем". Я неудовлетворённый, даже разбитый вышел из молитвенного дома.
Бог пришел мне на помощь. Там, в собрании, при беседе присутствовали два брата. Они все время молчали при беседе, а потом подошли ко мне и говорят: "Можете зайти с нами в дом, и мы побеседуем с вами об интересующем вопросе". Я, конечно, согласился, зашли в дом. Там меня угостили чаем и говорят мне: "На ваш вопрос не ищите у людей ответа. А ищите его у Бога". Прочитали мне место Священного Писания: "Вы имеете помазание от Святого и знаете все...". "Обращайтесь в посте и молитве, и что Бог вам Духом Святым скажет, так и поступайте" (1 Иоанна 2:20;27). И это самое правильное, потому что люди некоторые за отказ от оружия подвергаются расстрелу, некоторых в тюрьму сажают, некоторых в дисбат посылают, так что это очень трудный вопрос. И ты его должен решать сам с Богом". Когда я общался с ними, остался доволен ответом. По этому вопросу назначил я трёхдневный пост, взывая к Богу. И у меня возникло сильное желание духа отказаться от оружия. Если меня оставят в армии как фельдшера, лечить людей , то я останусь , а если не согласны, то я не останусь.
Вначале ноября у меня была под санчастью землянка. Мы там собирались, молились, пели. Несколько душ ещё обратились к Богу. Я им говорил, что решил отказаться от оружия. Уже заявление написал. Некоторые были удивлены. К октябрьским праздникам готовились маршировать. Я отказался от занятий, поставив в известность командира роты и начальника сбора, что я на занятия не пойду, и что вообще я отказываюсь от оружия.
- Да ты что? С ума сошёл?
- Со своего ума, может быть, и сошёл. Но так и скажи вышестоящим, не обманывай там.
Он, правда, пошел доложил выше.
Меня вызывает к себе начальник сборов, отводит меня в сторону и говорит:
- Мне доложил командир вашей роты, что вы отказываетесь от занятий, от оружия отказываетесь.
Я подтвердил:
- Да, я отказываюсь от оружия.
- На основании чего?
- На основании Слова Божия. Христос повелевал не убивать никого.
Он с удивлением и страхом посмотрел на меня и спрашивает:
- А вы здоровы? Не заболели?
- Нет, не заболел, здоров.
- Я должен обо всём этом доложить начальству: командиру бригады, начальнику штаба.
- Докладывайте.
И он отпустил меня. Вечером меня вызвали в штаб, убедиться: действительно ли я отказываюсь от оружия. Я и им сказал:
- Да, я действительно по заповеди Христа не могу убивать людей.
Они начали на меня кричать, ругаться, возмущаясь. Требовали, чтобы я брал оружие. При мне в это время не было оружия. Я занял одному командиру, уезжающему в командировку. Они начали мне силой вешать оружие (но я не принимал), возмущались, кричали, ругались, угрожали. Я попросил их, чтобы они не сердились, не тратили зря нервов, это моё твёрдое решение во имя Христа. Спросил их: "Что написать? Заявление? Расписку? Я вам напишу, а вы поступайте по закону. Я отказываюсь от оружия, т. к. Христос сказал: Не убивай". Они отпустили меня. Это было 2-3 ноября 1944 года. Я ожидал ареста. Но меня не арестовали. Я опять пошел в Минск в молитвенный дом и сказал, что отказался от оружия. Все братья пришли в великий ужас. Встретился с молодежью, и им сказал о своём решении. Помолились, попели, и я ушел. Все время был в ожидании ареста, но меня никак не арестовывали. Наконец, 11 ноября, в понедельник утром приходит командир роты в землянку, где была расположена санчасть, зам. начальника контрразведки, и говорит:
- Вы знаете, кто мы?
Отвечаю:
- Знаю.
- Мы пришли арестовать вас.
Я говорю:
- Пожалуйста, я вас уже давно жду.
Произвели обыск. Библию я отдал, зная, что меня арестуют, а нашли сборник переписанных псалмов, письма, бумагу и отвели меня в землянку, где меня взяли под стражу. На следующий день приходит заместитель начальника контрразведки. Он начал допрос в частной хате, в отдельной комнате. В процессе допроса я рассказал, где и с кем встречался, с кем беседовал. Я сказал, что беседовал с двумя братьями. Потребовали сказать их фамилии, имя, отчество. Но я не знал ни того, ни другого. Следователь в порыве злости яростно начал меня бить по щекам и кричать, что здесь не молельня, а контрразведка. Женщина, хозяйка дома, услышала, что он меня бьет, начала плакать. Ему, по-видимому, стало неудобно. Порвал все бумаги, вывел в коридор, ударил ногой в спину, и снова меня отвели в землянку. Знакомые солдаты спрашивают: что со мной? Я им говорю о Христе, о Боге, о спасении и радуюсь, что за Иисуса Христа я понес эти побои и поругания. Но на второй день отвели меня в пустую хату. Там сидел капитан, заместитель начальника контрразведки и больше никого. Ну, думаю, здесь нет никого, будет бить меня. Но я ему ещё тогда сказал: "Если будешь бить меня, ничего тебе не скажу, хоть и убей меня. Тебе это делать не положено". Снова начался допрос, и все, что я говорил, он писал. Два или два с половиной часа проходил допрос, никто не бил меня, не угрожал. На этом и окончилось следствие.
А поздно вечером приходит начальник контрразведки. Мы были знакомы. Я его одно время лечил. Он побеседовал со мной и говорит: "Мы рассуждали о твоём ужасном поступке. Военный трибунал будет судить тебя. В лучшем случае тебе "светит" 10 лет лагерей, а в худшем - расстрел. Ты думаешь об этом или нет?". Я говорю: "Да, я думаю, но изменять заповеди Христа не могу". Я рассказал ему, что Христос сделал в моей жизни. Он рассказал, что те, кто меня допрашивал, уверены, что делаю это я не из-за страха, так как на фронте безбоязненно служил, а по убеждению:
- И вот к чему твое убеждение тебя привело. Ты имей свое убеждение при себе, никому об этом не говори. Ты фельдшер, может тебе не придётся никого убивать. Лечи людей.
- Нет, - говорю я, - всё это я буду делать, только без оружия.
- Нет! Раз ты официально отказался, мы не можем разрешить тебе. Бери оружие, носи его, мы будем знать, что ты не будешь убивать.
- Нет, лицемерить я не могу.
- Ну, тогда завтра вечером собирайся, я отвезу тебя в корпусную контрразведку. И военный трибунал решит, что с тобою делать.
Врачи еще приходили, убеждали меня, чтоб я так не поступал. Но я был твердо убежден, если Бог меня побудил, то я только так должен делать, как поступаю.
На следующий день вечером он повёз меня в корпусную контрразведку. Привезли туда, я все время молился и имел внутреннюю радость, хотя условия для тела были очень плохими. Привезли в корпусную контрразведку, завели к начальнику, и он мне сказал: "Ну, вот! Последний раз мы тебя предупреждаем: хочешь, возвращайся в часть, бери оружие, а мы будем знать, что ты убивать никого не будешь, только возьми оружие".
Отвечаю:
- Я вам уже говорил: нет. Я не возьму оружие, лицемерить я не буду. Без оружия лечить раненых и больных буду!
- Тогда расстреляем.
- Расстреливайте.
Отвели в землянку. Там лейтенант сидел за убийство. Условия были очень плохие. В землянке было сыро, холодно, кормили плохо. Просидел я с этим лейтенантом несколько дней. Беседовали. Для него это было утешением. Он рассказал о своей жизни, что его мама, родственники - верующие. Там я встретил случайно, хотя у Бога случайностей нет, двух братьев, которые заготовляли дрова, приносили в землянку. Они тоже отказались от оружия. Поскольку уже пожилые люди, то их определили на трудовые работы. Мы с ними немного побеседовали. Они меня пожалели, и мы на том расстались. Просидел я в этом КПЗ до 20 ноября. Потом вызвали меня и велели собираться на суд в военный трибунал . Я собрался, и когда вели меня на суд, на душе у меня был покой, и я готов был петь, но меня могли посчитать за умалишенного. И я повторял слова одного из псалмов:

Да, я спасён, спасён я от блужданий
Пытливого и гордого ума,
Спасен от сердца тягостных страданий
Под ношею житейского ярма!

Спасен от страха смерти, осужденья
За грех давно лелеемых страстей.
Спасен от бездны вечного забвенья,
Во тьме среди томящихся теней!

Да, я спасен! Спасен я не делами,
Не мудростью людскою, не умом,
Не жертвою тельцов и не дарами,
Не тленным златом, не серебром.

Спасен я безграничною любовью
И силою живительной Христа.
Спасен невинною и чистой кровью,
Пролитою с Голгофского креста.

Да, я спасен! Пусть лев вблизи рыкает,
Пусть шепчет смертный приговор закон,
Пусть тьма неверья пытки собирает:
Я не страшусь! Я знаю: Я спасен!

Да, я спасен! Не гордости то слово,
То песня славы Спасшему меня,
То клич о пристани, спасти готовой,
Тому, кто гибнет так, как гибнул я.

Да, я спасен, поставлен на твердыню,
Сокрыт под крыльями любви святой,
И не прервётся песнь моя отныне:
Хвала, хвала Тебе, Спаситель мой!

Заседание военного трибунала проходило в стареньком мрачном клубе. Председательствующий - майор, секретарь - старший лейтенант и свидетели: старший лейтенант, два старших сержанта и три солдата. Один из старших сержантов служил писарем при штабе, пожилой на гражданке был православным священником. Все эти свидетели были в общении со мною, читали Библию и уверовали.
Председательствующий зачитал обвинительное заключение, что я, Антонов И. Я., старший лейтенант мед службы, обвиняюсь по статье 19313 и 5810, ч.П УК РСФСР, в том, что под предлогом религиозных убеждений отказался от оружия и призывал к вере в Бога других.
Первый вопрос председательствующего был к врачу: "Как считаете: поведение подсудимого нормально в умственном отношении?". Врач ответил, что в последнее время за мной стали замечать ненормальные умственные рассуждения и поступки. Я тогда задал вопрос врачу: "В чём мои поступки и рассуждения считаете ненормальными?". Врач молчал. По-видимому, он хотел такими словами отложить суд и отправ-ить меня к психиатру на экспертизу. Я тогда задал ещё вопрос: "Скажите, что я сделал сумасшедшего?" Председательствующий объяснил, что сейчас, когда мы бьем врага, и тот отступает, что было бы, когда все отказались бы от оружия? Немцы овладели бы страной и сделали нас рабами. Я ответил, что, когда я не знал живого Бога, то и поступал, как и все, а теперь я уверовал в Бога, который дал заповедь "Не убивай", и поэтому брать оружие и убивать людей я не могу, но как фельдшер могу оказывать помощь раненым:
- Да, я другим говорил о Боге и призывал к вере, потому что Он избавил меня от грехов, от зла и дал мне радость спасения. И если бы все люди уверовали в Него, то Он, Всемогущий, не допустил бы и войны, которая допущена как наказание за неверие в Бога.
Председатель задал мне вопрос:
- Так что, вы в здравом уме? Можно вас судить?
Я ответил:
- Да, можете судить.
Он обратился тогда к свидетелю, старшему сержанту, священнику:
- Что вы скажете о поведении Антонова?
Он от страха начал говорить ложь обо мне, что я призывал действовать против начальствующих и отказываться от оружия и тому подобное, даже стал высказывать неразумные слова. Председатель попросил меня ответить на его обвинения. Я ответил:
- Это неправда, и вы видите, что он даже говорит неразумные слова.
И когда я был уже в лагере, то этот священник прислал мне два больших письма со следами слёз раскаяния и просил прощения за то, что он от страха говорил то, чего и не думал. Я ответил ему, что всё простил, лучше ему просить прощения у Бога. Военный вопрос у меня решился по воле и помощи Божией, как я ожидал.
Конечно, не все должны идти таким путем. Некоторые братья рассказывали по этому вопросу так: взяли в армию, а он и друзья просили Бога, чтоб и не убивать людей и отбыть службу. То некоторые всю службу пробыли поварами, рабочими по складам, проходили службу в железнодорожных отрядах по восстановлению железных дорог, мостов и тому подобное.
Этот вопрос (в отношении оружия) каждый должен решать в общении с Богом и поступать по откровению - помазанию от Него (1 Иоанна 2:20;27).
Затем мне сообщили сослуживцы, что того сержанта ещё до суда вызвали в штаб и угрожали отправить в штрафную роту за то, что он беседовал со мною. Он отрекся от всего, и его оставили писарем на прежней должности. Бедный духовно человек без живой веры в Бога. Я молился Богу о его прощении. Остальные свидетели ответили спокойно и правдиво:
- Да, мы через него уверовали в Бога, получили прощение грехов, спасение и радость, и он не призывал оставлять оружие.
Тогда председатель взял от всех свидетелей подписки о том, что они о моем деле и о состоявшемся суде никому не будут рассказывать, и всех выпроводили из помещения.
Мне одному через полчаса председатель зачитал приговор Военного Трибунала 8-го механизированного Александрийского корпуса: "Десять лет содержания в лагерях и пять лет поражения прав, религиозные записи уничтожить, личные вещи возвратить осуждённому".
Когда мы остались вдвоем с секретарём, то он сказал, что в Харькове он находился в верующей семье и почти уверовал в Бога. А я ему ответил:
- Очень плохо, что вы не уверовали и отвергли спасение.
Он же с сожалением ко мне обратился:
- Ну вот, ты уверовал и теперь тебя ждут десять лет лагерей, и меня ожидало бы то же самое.
А я возразил, что имею теперь жизнь с избытком и вечную жизнь, и меня не страшат лагеря. Я попросил у него отдать блокнот с псалмами, но он не разрешил, а личные вещи все отдал.
Во время суда и после я ощущал спокойствие и радость, что за Иисуса Христа удостоился бесчестия и страданий от мира сего. Вспоминались слова Христа: "Блаженны изгнанные за правду ... прежде вас", (Матфея 5:10-12). И как Апостолы "...они же пошли из синедриона, радуясь, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие" (Деян.5:41).
Исполнились в это трудное для тела время слова Христа: "и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас" (Иоан.16:22).
В землянке я молился, благодарил Бога и пел псалмы:

"О Боже, Боже, дай мне силы
за ближних душу полагать
и в сердце вечно до могилы
врагам обиды всем прощать",

"Вышел я на новую дорогу",

"Ты знаешь путь, хоть я его не знаю" и другие.
Итак, 11 ноября 1944 года меня арестовали, 20 ноября осудили и через два дня старшина роты и старший сержант повели под конвоем в Минскую тюрьму. У меня были хорошие швейцарские карманные часы. Конвоиры предложили мне продать их за один килограмм хлеба. Мне это показалось оскорбительным, и я не согласился. Молился, чтобы Бог послал навстречу кого-то из верующих, чтоб я мог им часы подарить. Двенадцать километров мы шли пешком, и уже в Минске Бог послал мне навстречу пожилого брата, который, увидев меня, поинтересовался: что со мною? Я ответил, что меня осудили на 10 лет и ведут в тюрьму. Он с состраданием поднял голову и руку к небу, показывая, чтоб я уповал на Бога, а они будут молиться. Я очень обрадовался, еще вспомнил апостола Павла, когда его вели в Римскую тюрьму, то братья тоже его встретили, и "увидев их, Павел возблагодарил Бога и ободрился" (Деян.28:15). Но тут я огорчился, что не передал часы. Идем, и опять молюсь. И вот уже метров за 200-300 от ворот тюрьмы Бог дает встречу с другим братом. Я попросил старшину передать ему часы, фотографии, вещи. Он разрешил, и я все передал брату, чтоб он доставил это молодой сестре, которая много содействовала моему духовному росту. Я в радости возблагодарил Бога за услышанную молитву. Сдали меня в тюрьму, тщательно обыскав. В коридоре я встретил женщину, исхудавшую, бледную, нервную, рассказавшую мне, что полгода она сидит в тюрьме без следствия и не знает за что, а там, на воле, муж, дети. Я ей сказал о Боге и немножко утешил, а также дал кусок хлеба, который она с большими уговорами и слезами благодарности приняла.

Поместили меня в полуподвальную камеру, размером 3x6 метров, где было человек 15-16 политических. На цементном полу сидели и спали полусидя, так как не было места даже протянуть ноги, тут же был бачок с водой и тюремная "параша". Ужасным запахом и дымом от курения был наполнен воздух. Я зашел, кратко помолился, и сразу задали вопрос: "За что тебя, вояка, осудили?". Я рассказал кратко о суде, деле моем, и начались беседы о Боге. Я радовался, что мог свидетельствовать о Христе.
Военную шинель мне обрезали до пояса, чтобы я не мог убежать из тюрьмы под видом солдата.
Вечером привезли в деревянной бочке на колесах тюремный ужин. Когда открыли кормушку камеры, подали пару мисок с супом. Разносился отвратительный запах, так как была грязная вода и мороженый нечищеный картофель. Никто не мог кушать, доедали у кого что было домашнего. Так три дня я не принимал тюремную пищу, а потом начал пробовать, приучать себя к ней.
Вскоре привели к нам в камеру солдата за бытовое преступление, у него, как и у меня, ничего не было съедобного. Он попросил у имеющих продукты, один дал ему немного сухарей, а больше никто и не шевельнулся. Я решил не просить, видя их нежелание поделиться с голодными.
Я по-прежнему был бодрым, спокойным, радостным, свидетельствовал о любви Божией, хорошо спал на удивление многим.
Дней через восемь нас перевели в большую камеру и стали готовить на этап. В этой камере я получил очень хорошую передачу от верующих и поделился содержимым с нуждающимися и тем солдатом.
Вечером воронком нас привезли на ж/д вокзал и погрузили в столыпинский вагон, как зверей, везли в клетке. Хлеб и рыбу, положенные на этап, нам дали в тюрьме на два дня, а в столыпинском вагоне давали утром и вечером по кружке воды и водили утром и вечером в туалет.
В городе Орше нас воронками привезли на пересылку и поместили в большую камеру с железными решетками без стёкол (около 200-250 человек). Ветер и снег через окна летел в камеру, было холодно, ведь это был декабрь. Спали полусидя, упираясь спина в спину, и невозможно было лечь в полный рост.
При приёме в камеру "старшина" определил нас в отдельный угол, расспросил, кто за что осужден, а потом сказал, что будут знакомиться с нашими мешками и вещами, и несколько человек из его "команды" отобрали все продукты, вещи, кто пытался сопротивляться, тех били.
Солдат подошел ко мне и говорит:
- Мне не хотели продукты дать, а теперь все у них забрали.
Обиженные подошли ко мне за советом: что им делать, написать ли жалобу? Я посоветовал не писать, так как я видел, что охрана тесно связана с этими заключёнными, принося им водку, продукты в обмен на вещи. Но они все же написали жалобу, и на неё никто не ответил. Отобранные продукты и вещи рассортировали. Подошел ко мне старший и спросил, за что меня посадили. Я ответил, а он сказал: "Я знаю таких людей, очень добрые, хорошие", и предложил мне пройти к ним в угол. Я подошел, они предложили мне продукты и вещи, я, поблагодарив, отказался взять, сказав:
- Вы же забрали всё у людей, а я возьму, и они скажут, что я пользуюсь их вещами.
Они немного смутились и сказали:
- Ну, если не хочешь взять, то это твое дело.
Пищу давали один раз в сутки, днём: суп из капустных и свекольных листьев, или муку ржаную, заваренную горячей водой. Мисок, ложек не было, а давали в грязных ржавых консервных банках. Поел один, бросил банку, берёт другой... Утром и вечером приносили воду в бочке. Хлеб выдавали один раз в три дня. Заносили ящик с хлебом, и каждый переходил с одной стороны камеры в другую, получая пайку. Старший объявлял, чтобы пайку не воровали, но многие голодные съедали всё сразу, чтоб ее не забрали. Днем однажды старший ходил по камере и пел арестантские песни, потом спросил одного мужчину, кем он был на свободе, и когда тот ответил, что был председателем колхоза, тот стал ругать его, что он обижал колхозников, начал бить, облил холодной водой из бочки и бочку опрокинул. Затем попросил у охраны швабру и тряпок, чтобы собрать воду. Я понял, что сделал это он для того, чтобы навести страх на окружающих. Ко мне он сам иногда подходил и спрашивал о Боге. Было много больных, и никто не обращал внимания на них. Никто не запрещал говорить о Боге, и я рад был говорить о любви Божией, как отдельным душам, так и с несколькими. Так пробыл я здесь дней 12-15, и потом нас вызвали, человек 100-120, и поместили в большую этапную камеру. Сделали тщательный обыск. Заключенные говорили, что этап наш направляют на крайний север. В этой камере было душно, тесно, дикая ругань и т. п. На моих глазах подошли двое к хорошо одетому человеку и стали требовать, чтобы он снял пальто, но он предупредил о том, что им будет плохо, если будут забирать пальто. Когда же стали снимать, то он поймал одного за голову, приподнял и свернул в шейных позвонках. Тот ужасно закричал, постучали сразу же в дверь камеры, и его забрали в санчасть. Я наблюдал со страхом и думал, что близкие потерпевшего будут бить его или зарежут, ведь у них были лезвия от бритв и ножи. Но они позвали его, побеседовали, и никто его не трогал, ни в камере, ни на этапе.

24 декабря 1944 года под Рождество Христово вечером, в 22 часа, нас вывели из камеры во двор пересылки, посадили на корточки и держали около часа, предупредив, что в того, кто встанет, будут стрелять. Кроме конвоиров были ещё большие собаки, овчарки. Мороз был градусов 20, и мы очень замерзли, некоторые стали требовать отправки. Нас пешком повели к железной дороге, погрузили в товарные вагоны, которые были полны снега, льда, мусора и коры от дерева. В вагоне была железная печка "буржуйка", но дров и угля не дали, нар не было. И вот мы, 48 человек, стояли в вагоне до утра, нельзя даже было присесть. Но воры народ изобретательный как на зло, так и на добро. Спичек не было, отобрали перед этапом, но они отломали доску туалета, из телогрейки взяли вату и добыли через выкатывание ваты огонь, нащипали из доски щепок и разожгли в печке огонь, а затем (у кого были резиновые галоши, сапоги) натопили в вагоне. Утром снег и лед растаяли, конвоиры дали метлу, которой вымели грязь, и в вагоне можно было уже сидеть и лежать.
Итак, три недели везли нас на север, в Коми АССР. Каждый день утром нам давали хлеб, рыбу соленую и сахар по норме, а вместо воды бросали несколько лопат снега. Большинство были в большом унынии, отчаянии, воры рассказывали свои приключения, а меня почти каждый вечер звали к печке, чтобы я рассказывал о Боге, что я с радостью исполнял.
В нашем вагоне ехал и капитан-политрук, осужденный за мародерство. По его словам, не было чем кормить солдат в Польше, и он приказал забрать свиней у поляка и накормить людей. Политрук начал сильно противиться Слову Божию и перебивать меня, кричать с возмущением и запрещать такие беседы. Но воры запретили ему, сказав: "Не хочешь, не слушай, а ты, вояка, продолжай говорить". Дров и угля давали очень мало, в вагоне, особенно во время движения, гулял ветер. Я был в летнем обмундировании с обрезанной по пояс шинелью, и я не ощущал холода и ничем не заболел, так как холод потерял силу, как огонь потерял силу в печи огненной у трех отроков, брошенных в печь. Была мучительной проверка раз или два в сутки. Заходили конвоиры с большим деревянным молотком, перегоняли "пулей", т. е. быстро в одну сторону, а затем считали, перегоняя в другую, ударяя молотком каждого, особенно сильно доставалось пожилым, которые быстро не могли перебегать.
10 января 1945 года в г. Котласе нас выгрузили из вагонов и привели в баню. Одного нашего вытащили мёртвым. Когда я посмотрел в зеркало, то не узнал себя, грязный, черный, закопченный, небритый, а вшей можно было щепотками выбрасывать из белья. Нас помыли, постригли, прожарили одежду от вшей, и мы получили облегчение.
Погрузили опять в эти же вагоны и через сутки выгрузили на станции "Светик", затем повели пешком в колонию километра за три или четыре. Один юноша заболел и не мог идти, я попросил, чтобы кто-то помог из заключенных вести или нести его, и один согласился, мы с большими усилиями довели больного, донесли до вахты колонии. Там нас приняли каждого в отдельности, по делам, завели в теплый барак, где мы были рады теплу и могли лежать на деревянных нарах. Мы почти сутки беспробудно спали, даже голодные, отказались от еды.

После адского этапа первые дни колонии показались раем: можно дышать свежим воздухом, ходить в столовую кушать, спать, раз в неделю мыться в бане, разговаривать, искать знакомых, писать домой письма и получать письма из дому.
Во время карантина нас переодели в лагерное обмундирование: бушлат, телогрейку, шапку, чуни, чулки, рукавицы, и всё это бывшее в употреблении.
В это же время мы проходили медицинскую комиссию для определения состояния здоровья. Здесь присутствовал начальник санчасти Урдомского отделения Севжелдорлага, в котором находилось около 100.000 заключенных. В Коми АССР таких лагерей было несколько: Печлаг, Интлаг, Воркутлаг и другие.
Начальник санчасти, узнав, что я был военфельдшером, задал мне несколько вопросов по медицине, я ответил правильно. Тогда он сказал: "Нам нужны медработники, я затребую наряд на другую колонию, а пока побудьте здесь".
Меня поставили заведующим баней. Я не знал ещё лагерных порядков и людей, очень доверял всем. Быстро все узнали, что я верующий и приходили с разными вопросами, и тут же начальство стало запрещать говорить о Боге. Чтобы написать письмо друзьям, за листок бумаги нужно было отдать пайку хлеба. Работая в бане, я сдавал в стирку и принимал белье из прачечной без счёта, и когда пришел на меня наряд, и я стал сдавать белье, то у меня недоставало около 100 пар нательного белья. Счетовод вещевого стола сказал: "Ищи белье, иначе тебя будут судить и могут дать ещё 10 лет". Я помолился Богу, чтобы Он указал мне выход. И вот подходит ко мне бесконвойник и говорит: "Не бойся, я помогу. Даю тебе вот денег, крупы, хлеба, а мне дай 10 пар нового белья, я продам, а ты иди в барак к этапникам и покупай старое белье, чтобы были целы воротники". Так я и сделал, у меня еще после этой операции осталось 25 рублей в этап.
В колонии было большинство политических и процентов 20 уголовников.
Запомнилось мне такое событие в этой колонии. Среди заключённых политических был профессор Краснодарского Университета, и хотя ему дали лёгкую работу - пилить дрова для кухни, переживая морально, унывая, тоскуя, он умер через четыре месяца. Только сила духа, сообразительность, порядочность и вера помогали выжить в страшных условиях.

По наряду меня под конвоем отправили лагерным вагонзаком в другую колонию. И вот, подводя к вагону, конвоир говорит мне: "Если есть деньги, вещи, продукты, то передай конвою вагона, а то здесь едут со штрафной и все заберут у тебя". У меня были ботинки, хорошие варежки с передачи в Минске и хлеб, рыба, полученные в колонии на этапе. Хлеб и рыбу я передал конвою, а 25 рублей и варежки оставил при себе. В вагоне оказалось 28 человек женщин и мужчин со штрафной колонии. Познакомились со мною, узнали, что я верующий фельдшер, еду по наряду, попросили у меня хлеба и рыбу, так как едут голодные, а завтра пообещали меня накормить кашей. Я взял хлеб у конвоя и отдал им, а варежек уже в кармане у меня не оказалось. Дали мне место на нарах возле печки. На другой день они варили кашу, сами съели, а мне даже и не предложили. На душе было неприятно, но я помолился, огорчение прошло, и я понял, какие это злые люди. Через сутки нас привезли на станцию "Светик", и там мужчин выгрузили на лесную колонию, а я с женщинами остался в вагоне, и нас повезли дальше на юг. Из-за отсутствия пищи я целые сутки не кушал, а женщины и двое суток. Я вспомнил, что у меня есть 25 рублей, подошёл к решетке, отделяющей нас от конвоиров и попросил, чтобы на 25 рублей продали что-нибудь покушать, они очень удивились, что у меня сохранились деньги, и дали мне два стакана крупы ячневой и голову от солёной рыбы. Ни котелка, ни кружки, ни ложки у меня не было, и две женщины достали свой котелок и дали мне сварить кашу. Я решил поделиться с ними, а старшая по вагону что-то на них крикнула на воровском языке, и они обе скрылись под нары. Я же попросил, чтоб она разрешила им покушать со мной, и она позволила. Когда женщины узнали, что меня везут на женскую колонию лекпомом (лекарский помощник), начали задавать много вопросов по медицине, а я ещё стал говорить о Боге.

Через сутки нас привезли в женскую колонию, где уже был этап женщин (более 100 человек) из Белоруссии (г. Белостока). Это была женская колония № 2 на станции "Виледь". Вместо бараков были сделаны большие землянки, тёмные, грязные, неуютные. Баня и столовая были за жилой зоной, воду привозили в бочках. Меня приняли фельдшером в санчасть. Так называемая санчасть была в углу, отгороженная досками не до потолка, 3x3 метра в половине землянки, которая именовалась стационаром. Выдали матрацы с опилками и подушку с травой, одеяло байковое. Меня приветливо принял в эту санчасть зав. медпунктом, пожилой фельдшер Иван Дмитриевич, тоже осужденный три раза за хулиганство, русский, из Ярославской области. После знакомства он накормил меня и начал учить лагерной жизни, а вечером практически показал приём больных. Лекарств почти никаких не было, а санитарка сварила два трехлитровых бутыля каких-то кореньев вместо лекарств. Были бинты, градусники, банки и кое-какой инструментарий.
Иван Дмитриевич на целый час позднее начал амбулаторный приём без уважительных причин. На приём собралось много женщин, и он первых двух позвал и спросил, что болит. Одна пожаловалась на головную боль, другая на кашель, насморк. В ответ на жалобы он начал кричать, выговаривая, что они приехали в лагерь, а не домой, и с такими жалобами нечего сюда ходить. Правда, той, которая жаловалась на кашель, сказал дать лекарство. Я спросил: "Какое?". Он подошёл, взял из рук у меня стаканчик, из бутыля налил смесь и дал. Из этих двух бутылей санитарка наливала "лекарство" от всех болезней. Видя и слыша такой приём, многие ушли, но вот зашла старая лагерница по кличке "Кнопка" и попросила градусник, я поставил, и когда посмотрел, то у нее оказалось более 41°. Я показал Ивану Дмитриевичу, который посмотрел на неё, взял за воротник бушлата и стал выталкивать из санчасти. Я испуганно смотрел на эту сцену и думал: "Куда же я попал?" За дверью уже она с угрозой крикнула: "Я тебе, хромой, сделаю!". После приёма, за ужином (суп, хлеб и чай) Иван Дмитриевич наставлял меня, чтобы я учился у него подобному "приёму". В санчасти на топчанах мы и ночевали. Перед подъемом, в 5.30 утра, Иван Дмитриевич спрашивает меня, не обувал ли я его хромовых сапог. Я ответил, что, конечно, нет, у меня самого были лагерные ватные чулки и кордовые чуни. Сапоги его исчезли ночью, по-видимому "Кнопка" или подруги её крючком, через перегородку, украли. Завтрак - суп и хлеб, кипяток привозили в землянки и раздавали, также и ужин, а обед вывозили в лес, где происходила заготовка дров. Я беседовал с женщинами о Боге, и оказалось, что одна верующая имеет Евангелие. Я очень обрадовался, и мы читали, беседовали вместе, молились. К нам присоединялись и слушатели, другие женщины. Однажды пришёл в колонию вольный врач, побеседовал со мной и поинтересовался о Боге, душе, о жизни, и в заключение сказал: "Да, ваша секта очень твёрдая и стойкая".
Месяца через полтора приехал начальник санчасти, посмотрел на санчасть, побеседовал со мной и сказал, что в ближайшее время он переведёт меня фельдшером на лесную колонию, где в скором времени освобождается врач.
Здесь, в стационаре, лежала больная барыня и две её прислуги. Вследствие тяжелых условий она умерла. Узнав о её смерти, вольнонаёмный завхоз пришёл и спросил, где её вещи (были хорошие и много). Я ответил, что вещи в стационаре. Он приказал никуда их не отдавать, а передать в кладовую для "фонда обороны". Спустя некоторое время пришёл Иван Дмитриевич, которому я об этом сказал. Он рассердился на меня и осудил в том, что я не объявил, что скончавшаяся заразно больная и вещи её непригодны. Приказал мне все те вещи быстро сложить в мешки и через 10 минут привез санки, на которых отправил барыневы пожитки, сказав, что повёз дезинфицировать в дезкамеру за зону. Через короткое время пришёл завхоз, чтобы забрать вещи, и, узнав, что Иван Дмитриевич повез их на дезинфекцию, быстро побежал туда, где нашёл только рваное пальто и ещё кое-что подобное. Иван Дмитриевич через несколько часов пришёл в санчасть и принёс мясо, продуктов, обменяв в селе те вещи, да ещё пришёл и выпивший.
Было и такое событие. Баня и дезкамера были за зоной, куда водили под конвоем. Грязи и вшей было достаточно. И вот меня послали в баню хорошо прожарить одежду. Я пришёл и увидел, что в дезкамере над железными трубами нет ограждающих решеток и вещи сгорят. Пришлось запретить прожарку, но дезкамерщик не подчинился мне. Я побежал к Ивану Дмитриевичу, рассказал об этом, а он мне сказал, чтоб я предупредил завхоза. Когда я вернулся в баню, дезкамера уже горела, и сгорела вся одежда. Женщины возмущались, кричали, что их вольная одежда сгорела. Завхоз же успокоил их тем, чтобы они написали: у кого что сгорело и оценили в деньгах, которые они должны получить. Денег, конечно, никаких не получили, а переодели всех в лагерную одежду.
Из этих двух событий я понял, что заключённые обманывают начальство, а начальство обманывает заключённых.
Вскоре пришёл на меня наряд, и перевезли меня в лесную колонию.

Вызвали меня на вахту, проверили все вещи, а Библия уже была отобрана начальником колонии. Я помолился и попросил начальника вернуть мне книгу. Он отдал мне Библию и сказал: "Вот поедешь к белым медведям в тундру, там тебе Бог не поможет". Я ответил: "Бог помогал мне везде, всегда, и там мне поможет". Так Он и исполнил Своё обещание. Я пожелал всем начальникам наилучшего и с пением "О Боже, Боже, дай мне силы ... и в сердце вечно до могилы врагам обиды все прощать" уехал по назначению.
Посадили меня в знакомый уже вагон заключённых, где не было женщин, и через сутки нас выгрузили в лазарете колонии №11.
Как только исполнилось 24 часа ночи, то голодные этапники, прибывшие со мной, разбудили счетовода, чтобы ночью выписал им продукты. С недовольством и бранью он по неотступности заключённых выписал, и мы пошли в каптёрку получать продукты.
Я получал последним и наблюдал за старичком, отпускающим провизию. Он режет хлеб и говорит: "И будут есть хлеб весом и в печали", а я добавил : "И воду будут пить мерою и в унынии" (Иезекииль 4:16). После этих слов мы поприветствовались целованием в слезах радости, побеседовали немного, помолились, и он дал мне хлеб без веса, на что я возразил: "Не будет ли это воровством?". А он мне ответил, что когда начальник колонии ставил его в каптёрку сторожем, то сказал: "Ты человек верующий, не пьешь водку, честный, кушай сам и можешь друга накормить".
- Даже неверующий начальник разрешает мне накормить голодного брата, а ты считаешь это за кражу. Нет, это исполнение слов Христа: приобретать друзей богатством неправедным.
Пробыл я там три дня, и брат очень укрепил меня упованьем на Бога, и на многие места Священного Писания я получил разъяснения и был очень благодарен Богу за эту встречу. Брат был из Сибири, не помню, как его имя и отчество, но был христианином кротким и смиренным, заканчивал восьмилетний срок.
Когда я уезжал из колонии 15, то зав. баней Михаил Алиев, бывший начальник районного НКВД, жаловался на то, что его посадили в тюрьму, дали восемь лет, и он не знает за что. Просил передать привет в колонию 11 бывшему наркому земледелия Дагестана Тачие-ву. Когда я передал привет от него, тот резко ответил: "Я таких приветов не принимаю". Подумав, добавил: "Потом я тебе расскажу". Затем, узнав обо мне, что я не друг Алиеву, он рассказал, что Алиев был начальником НКВД и многих посадил в тюрьму, а в тюрьме оклеветанные изобрели такие слова и действия через "наседку" (в камере от начальства сидит человек, и всё, что делается в камере, он докладывает начальнику), что посадили и Алиева, и тройкой осудили, и он, действительно, не знает, за что посадили. А по Божьи это звучит так: "Что посеет человек, то и пожнёт" (Галатам 6:7).
Три дня Бог подкреплял меня духовно и телесно, и снова знакомым вагоном повезли дальше на север. В вагоне были врачи, фельдшера и рабочие люди, вместе и мужчины, и женщины. Везли нас несколько суток и много беседовали о жизни, о душе, о Боге, и хотя для тела было трудно, но радость была в том, что свидетельствовал я о любви Божией. Особенно внимательно слушала меня католичка Нина Дрозд.

Всех развезли по колониям, и я попал на самую северную колонию № 8 ст. Ираель Ижемского отд. Севжелдорлага. Колония была маленькая, около 300 человек, строительная. Климат суровый, летом, осенью - дожди, зимой морозы до 50°, кругом леса, болота. Летом в тайге заедают комары и мошка, которая залазит даже под одежду и кусает до крови.
Меня приняли фельдшером в санчасть, а через короткое время привезли санитарного врача, по национальности он был поляк, с восемью годами заключения за то, что колбасой отравилось много людей, а он был ответственным за это на предприятии.
До нашего приезда лекпомом был санитар без медицинского образования. Пришлось много приложить труда и стараний, чтобы привести в порядок амбулаторию, пристроить стационар.
Начальником колонии был пожилой человек, офицер, к заключенным относился неплохо, и ко мне относился благосклонно. Беседовать приходилось со всеми, а с приближенными - почти каждый день. Собирались в бане, дезкамере, в санчасти, а летом возле бараков, где поменьше людей. Были на колонии несколько женщин в хозобслуге, и одна пожилая женщина из пекарни уверовала, и так как у нее был хороший голос, то она начала руководить пением. Мы радовались и в простоте пели и славили Бога.
Об этом донесли в оперчасть, и вот врача с колонии отправили, а прислали зав. медпунктом еврея средних лет, Игоря, который на свободе был художником, медицинских познаний имел мало, и у меня с ним часто возникали разногласия.
Он освобождал людей по градуснику (при наличии высокой температуры), а у ослабленных температуры повышенной не бывает.
У одного больного было двухстороннее воспаление лёгких, я освобождаю, а Игорь - нет. Больной не вышел на работу, и меня вызвал заместитель начальника колонии, прораб Лев Александрович, бывший заключённый, инженер из Москвы. Он спросил, указывая на больного: "Болен этот человек?". Я ответил: "У него воспаление лёгких". Больного он освободил по моему свидетельству. А я ему сообщил, что ведь зав. медпунктом не освобождает, а он старший. На это возражение прораб ответил: "Я вызвал вас, зная, что вы - медработник, а Игорь - художник".
Я еще многого не понимал в лагерной жизни. К примеру, почему заключённые продавали хлеб, делали себе болезни, обманывали и т. п. Я молился и решил уйти из медпункта на общие работы. Об этом я заявил начальству, и многие посчитали меня ненормальным, но я объяснил, почему я ухожу.
По этому вопросу беседа была и у начальника колонии, который рассказал о себе. Его как политического осуждённого в 1938 году привезли сюда, и при распределении начальник предложил быть ассенизатором (убирать туалеты). Он возмутился и сказал, что сам по образованию инженер. Начальник ответил: "Идите на трассу". И когда он два дня повозил тачки с песком, до изнеможжения уставал, то уже хотел бы быть и ассенизатором. Позднее его взяли конторским работником читать чертежи строек.
Это меня не убедило. Я по влечению Духа отказался от медпункта. Меня временно поставили зав. баней, где мы и собирались для общения.
Однажды днём пришел ко мне в баню человек средних лет, Михаил Архангоредский в сильном волнении за советом. О себе он рассказал следующее. В тридцатых годах в армии его осудили по ст. КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). На Дальнем Востоке в лагере они убили коменданта, который сильно издевался над людьми. За это дали другой лагерный срок, который уже он давно отбыл. Его не освобождают по причине того, что Сталиным был издан приказ во время войны многих подобных осужденных не освобождать до особого распоряжения. Вот уже больше года, как кончилась война, но их не освобождают. Мать же из Кировограда, больная, прислала письмо, в котором написала, что если сын не приедет, то она уже умрёт скоро. Он решил ночью убить на вахте охранников и попытаться добраться домой. Я предложил ему помолиться, но он отказался. После молитвы я просил его не делать этого преступления, так как его арестуют по дороге или заберут возле дома, потому что дом будет под наблюдением. Попросил его ещё подождать немного. Я стал молиться, а он сидел на скамейке, прочитал в письме от Лины из Кировограда отпечатанные на машинке два псалма: "Люби, люби людей" и "О, Любовь, как могу о Тебе всё сказать". Я поговорил с ним о Божьей любви. В конце беседы он облегчённо вздохнул, сказав, что отлегло от сердца и ума страшное зло и ужасные мысли. Я его спросил: "Почему ты с этими вопросами пришёл ко мне?". Он ответил: "Ты верующий человек, никому не расскажешь и можешь доброе посоветовать". А через три месяца их освободили "без выезда на юг". Он съездил к матери, привёз её на север, получил квартиру, работал на складе и через год передал мне сердечную благодарность и продуктовую передачу за молитвы, за добрый совет.
Очень много раз приходилось утешать мне людей упованием на Бога, защищать и давать им советы. Я очень радовался и благодарил Бога, что мог послужить страдающим людям, которых было очень много.
Итак, я перешёл в бригаду строителей, возил тачки с песком, копал траншеи, бетон ложил и тому подобное. Очень телесно уставал, а ночью клопы не давали отдохнуть. Но молясь, читая Слово Божие и беседуя с людьми, я черпал силы, чтобы безропотно всё переносить, да ещё пел и утром, и вечером. Письма от верующих очень ободряли дух и душу, а молитвы их укрепляли, наставляли и защищали меня. За 6-7 месяцев на тяжёлых работах мои силы телесные ослабели.

В конце 1947 года пришёл в наш барак десятник Кремянский Виктор, бывший секретарь Краматорского райкома партии, идейный коммунист, осуждённый по политической статье, и предложил мне ехать с ним и бригадой в Чикшино, на стройку. Я должен был быть дневальным, помогать повару и лечить людей. Я попросил время для молитвы на один час, чтобы узнать волю Божию. Зашёл в барак, помолился, побуждение Духа было ехать, и я дал согласие.
На следующий день нас привезли на новое место. Старые бараки, холодные, кругом тайга, речка возле зоны, железная дорога Воркута-Москва вблизи.
Рабочие уходили утром на работу, а я готовил дрова, топил печки, помогал повару, помогал больным и беседовал о Божьей любви и жизни.
Три конвоира, охраняющие нас, очень хорошо относились ко мне, и с ними я также беседовал.
Среди них был пожилой коми, который, как настоящий метеоролог, предсказывал погоду. Я его спросил однажды, как он это определяет. Он подвёл меня к кусту и говорит: "Смотри на ветки, если они поднимаются, то будет хорошая погода, а если опускаются, то дождь, снег, бури". В разговоре с ним я ещё поинтересовался: "Почему народ Коми ненавидит русских, в лесу могут и подстрелить, если не будешь подчиняться им?". На это он мне ответил: "Пока не было железной дороги Котлас-Воркута до 1942 года, мы не имели понятия закрывать двери на замки. Уходя из дома, ставили метлу у двери в знак того, что дома никого нет, и всё было цело. А когда появились русские, то начались кражи, и замки никакие не помогают. Вот за это и ненавидим русских".
Через уходящих на работу я узнал, что у железнодорожного моста есть три домика, а там есть верующие. Я попросил у охраны, чтобы меня отпустили вечером туда. Они дали согласие. Я зашёл в один из домов и сказал: "Мир вам!". "С миром принимаем!", -ответила сестра. Я обрадовался, но разочаровался, когда стали на молитву, она лепетала языком непонятные слова, и когда открывал глаза, видел, что она хватала руками воздух. Я с трудом молился дальше, и вдруг во время молитвы она стала жаловаться на мужа, что он прелюбодействует. Я был разочарован и больше не ходил туда.
Десятник Виктор в Бога не верил, хотя иногда со мною и разговаривал о жизни. А утром, раздавая пайки хлеба заключённым, он не мог удовлетворить их желания, раздражался, кричал, бросал ящик с хлебом, зовя меня на помощь: "Иван Яковлевич, иди раздели хлеб, может ты, как Христос, пятью хлебами накормишь голодных?". Я брался за это с молитвою, и Бог помогал раздавать прови-зиант спокойно, без ругани и крика. За это он уважал меня и слушал во многом.
О себе он рассказал такое. От тяжелых условий он ослаб и заболел туберкулёзом, попал в лазарет. Ночью видел такое сновидение: Вышел в коридор, стоит крышка от гроба и невидимый голос говорит: "Это твоя крышка". Потом появляется мать и уносит эту крышку. В палате он рассказал это сновидение, и один человек ему объяснил, что тот должен был якобы умереть, но мать избавит от смерти. О болезни он написал матери в Воронежскую область. Она собрала сала барсучьего и собачьего, продуктов, приехала и через управление получила разрешение на свидание, передала всё, и он этим лечился и выздоровел. А я ему объяснил всё это с библейской стороны.
В бригаде был ещё атеист Жора лет 35-38. Засыпал после отбоя в 22.00, а в 24.00 часа вскакивал в ужасе и быстро ходил по бараку, лишь к утру засыпал снова. Я спросил его: "Что с тобой?". Он объяснил, что видит сны, где его хотят убить, или зарезать, или звери нападают, или падает в яму, бездну и тому подобное. Я прочитал ему: "Ты страшишь меня снами, и видениями пугаешь меня" (Иова 7:14). Объяснил ему, предложил молиться, только он отказался, но я тогда сам молился, и Бог избавил от этих ужасов Жору. Для него это было большим свидетельством о дьяволе, Боге и невидимом мире.
Дьявол дважды искушал меня. Один раз он нашёптывал мне, что тут никто не кается, даже верующая попала такая, и ты нарушил волю Божию в угождение плоти, чтоб было здесь легче. Искушение было сильное, и я обратился в посте к Богу, и Он мне ответил через Слово Божие: "Он сказал им: пойдите вы одни в пустынное место и отдохните немного. Ибо много было приходящих и отходящих, так что и есть им было некогда" (Марка 6:31). Я успокоился после этих слов и отдыхал.
Второе событие было такое. В большой мороз мне нужно было заготовить дров из нежилого барака, одному очень трудно ломать, и сил не хватает. В это время из Воркуты в Москву шёл пассажирский поезд. "Вот там люди едут в тёплых вагонах к родным, домой, а ты в этом холоде и неволе мучишься. Где же Всемогущий Бог твой?". Я помолился и сказал: "Отойди от меня, сатана, Бог со мною", И Он помог быстро заготовить дрова и возрадовал мой дух.
Ещё хочется написать об одном человеке, который жил одиноко в домике возле речки. Пожилой человек, бывший депутат Верховного Совета СССР, осуждённый как враг народа, отбывший срок и реабилитированный. Он занимался рыбной ловлей и охотой. Дочь, окончившая в Москве институт пищевой промышленности, приехала к нему, стала кустарным способом изготавливать колбасу, консервы и тому подобное, он готовил всё это и подвозил к пассажирскому поезду, продавая по дешёвой цене. Тогда ещё с продуктами было очень трудно, даже задерживали поезд на несколько минут пока он не продаст свою продукцию. Люди очень были благодарны ему. Мы, заключённые, также пользовались его продуктами. Я спросил депутата: "Ведь скучно же одному жить, и почему вы не возвращаетесь в Москву?". Он ответил так: "Да, скучновато одному, но я постоянно занят полезным трудом и делаю добро людям, тем самым имею утешение. В Москву не хочу ехать, потому что в случае каких-то политических событий я, как судимый уже, могу снова оказаться в тюрьме, да и все знакомые будут мыслить обо мне, как о преступнике. Здесь же я сам себе хозяин, материально очень хорошо обеспечен, нужно куда поехать, я еду и бываю сколько нужно". Бога он не отрицал, но по-настоящему и не имел живой веры. Я молился за него и многих других людей, в том числе и за врагов, чтобы через покаяние они обрели жизнь с избытком и жизнь вечную.
Зимой по реке кочевали оленеводы из Коми-народов, они по 1500-2000 оленей перегоняли с места на место для кормления мхом. И вот у них заключённые выменивали за пачку чая оленя, резали и кушали мясо без нормы, которая выдавалась нам (на сутки по 60 грамм). Так я привык к этим условиям жизни и благодарил Бога в молитвах, пении псалмов сердцем и устами.
Через 4-5 месяцев неожиданно Бог в сновидении предупредил меня, что этапом меня вернут на 8 колонию, что там ожидают меня жаждущие души. Действительно, десятник пришёл с работы и объявил, что звонил начальник колонии, чтобы срочно, пассажирским поездом сегодня же, меня доставили туда, так как зав. медпунктом, Игоря, куда-то отправили, и колония осталось без медработника.

Привезли меня и назначили зав. медпунктом. Я был рад и благодарен Богу, что я самостоятельно мог решать многие вопросы, особенно лечить больных, а главное - свидетельствовать о Христе. Появились жаждущие души, привезли солдата, отказавшегося от оружия и присяги. Этапом привезли юношу-эстонца Нинепу. И мы проводили вместе общение часто, а в воскресение, как собрание, особенно утром.
Солдат от этапов и тяжёлых бытовых условий сильно ослабел телесно и духовно, вследствие искушений со стороны неверующих спорил, гневался, раздражался, и у меня появились мысли не считать его братом по вере. Но прежде, чем решать так, я решил в посте и молитве ещё раз спросить Господа. И в тот же день Бог мне ответил следующим образом. Я оказался за дощатой перегородкой в столовой , а заключённые сидели у железной печки, грелись и разговаривали. Один из заключенных обращается к солдату с вопросом: "Почему тебя Бог не освободит от тюрьмы и лагеря? Мы - преступники, а ты же верующий". Солдат отвечает: "Я не могу объяснить, почему Бог допустил до меня это, но я верю, что Христос грехи мои простил и даровал жизнь вечную". Я изменил мнение о брате, решил больше оказывать сострадания, любви, помощи. После этого он ожил духовно, не спорил и не раздражался. Я был рад и благодарил Бога, Который избавил меня от греха не считать его братом.
Из нового этапа после приёма вечером пришёл ко мне пожилой человек Шмаков Андрей из Воронежской области в сильных переживаниях и, узнав, что я верующий, начал плакать, рыдать как ребёнок. Я попробовал его успокоить, но он не успокаивался. Лишь после нескольких минут он спросил: "Может ли Бог верующему, упавшему в грех, простить снова грехи?". Я спросил: "Какие?" И он рассказал мне о себе. На фронте он попал в плен к немцам и работал на заводе, куда приходил проповедник, и они (несколько человек) покаялись, приняли крещение водное и радовались спасению. По окончании войны этот же проповедник провёл с ними такую беседу: "Война закончилась, и вы, наверное, скоро поедете домой, в Россию. У вас дома неверующие родные, при встречах будут угощать водкой, самогонкой, смотрите, берегитесь, чтобы вы не отступили от Господа". Я приехал домой, жены не было, она умерла. Собрались дети, родственники и начали угощать самогонкой. Первый день я говорил им о Боге, о спасении, и удержал Бог от самогона. На второй день приехал родственник. Приехал издалека и начал меня обольщать: "Неужели из уважения ко мне не выпьешь рюмку?". И обольстил. Я выпил. Тут обращается ко мне другой и тоже обольщает: "Ты его уважаешь, а меня нет?". Напоили, пьяным женили на неверующей. Через три дня я пришёл в себя, и душа оказалась в аду. Уединился я в сарай, упал на колени, заплакал и, рыдая, сказал: "Господи, выведи меня из ада каким угодно путем". На другой день Андрея арестовали как изменника родины и дали 25 лет лагерей.
Я прочитал ему об отречении Петра, покаяние разбойника и другие места Священного Писания. Он во всём покаялся и получил радость спасения, благодарил Бога, что через тюрьму Бог восстановил его духовно и успокоил дух.
Когда я получал письма, изредка посылки, то давал читать другим, делился с голодными, и это было большим свидетельством о Божьей любви.
На кухне работал поваром средних лет мужчина Алексей из Житомирской области, и когда я говорил о Боге и читал письма, то он сильно смущался. Наедине он однажды открылся и сказал, что он тоже был верующим. Когда в их местности прошёл фронт, немцы отступали, его полевым военкоматом призвали в армию, и 140 человек отказались от оружия и присяги. "Выстроили нас на поле за селом, начальник заставил по порядку рассчитаться и потом приказал: "1, 10, 20 и т. д. - выйти!", и дал приказание на наших глазах их расстрелять, что было тут же исполнено. Затем скомандовал выходить тем из строя, кто возьмет оружие, кто не возьмет - расстрелять. Вот такое огненное искушение Бог допустил до нас (1 Петра 4:12-19). И я, и тринадцать человек испугались смерти, и мы вышли, взяли оружие, а Бога потеряли. Я попал в разведчики, дважды был ранен, награждён орденами, вернулся домой по молитвам верующей мамы. Вёл мирской образ жизни, женился на учительнице, грешил, пьяный дебоширил, дрался и за хулиганство получил срок". Очень гордился Алексей в разговорах верностью своей жены, надеялся на неё. И вот однажды я увидел лицо его очень мрачным и спросил: "Что с тобой, Алексей?". Он с раздражением и злостью ответил: "Получил письмо от матери, в котором сообщается, что жена вышла замуж за другого. Я её убью после освобождения". Как я не убеждал его покаяться, удалить эти дьявольские мысли, он не покаялся и мучился день и ночь в этих переживаниях. Увезли его от нас на другую колонию, и я не знаю, каков был его конец. Я просил милости у Господа для его покаяния. А тех, более 100 человек, которые не взяли оружие, после оказалось, не расстреляли, а отправили на хозяйственные работы: санитарами, в обозы и т. п. И все вернулись домой здоровыми и верующими.
Колония была смешанная: уголовники и политические, и ещё кое-где были женщины, от которых исходило много искушений к греху.
Бог меня хранил на удивление многим. Лечил и помогал не только заключённым, но и вольным, и охране зоны, даже пришлось у жены охранника принимать роды. Больных было много, особенно от недостатка хлеба, питания. Одну зиму не было ни картошки, ни капусты, а только мороженный турнепс плавал в супе, как сало, сверху, а летом заменяли его травой Иван-чай, конский щавель и т. п. Люди от голода ели траву. У многих болели зубы, а зубной врач приезжал раз в год на колонию. Я упросил начальника санчасти выписать зубные щипцы и с Божьей помощью научился удалять больные зубы, и ни единого раза не было осложнений. Было, особенно среди уголовников, немало симулянтов, которые делали это, чтобы не работать.
К примеру, вспомню такое событие. Пришел в санчасть заключённый и с упрёком говорит мне: "Иди, посмотри, что делают ваши больные". Я увидел за бараком больного, пожилого человека, еврея, до ареста в Прибалтике он был директором фабрики, осуждён по политической статье. Он нарвал два котелка мокрухи, травы, что растет в канавах. А на помойке у столовой раскопал прогнившую большую кость и скобой железной дробил ее. Я попросил больного пойти со мной, но он забрал котелки и кость, чтобы я не отнял, и упорно не хотел идти, думая, что поведу его к начальнику. Я же убедил его пойти в санчасть и не отнимал у него котелки. Накормил его хорошей пищей, побеседовал о том, что от этих костей он может отравиться и умереть. Он сам выбросил кости и траву и дал обещание больше такого не кушать. Через лет пять я встретился с ним в лазарете, у него было много продуктов, угощал меня и в слезах вспоминал это позорное событие.
От уголовников много приходилось переносить искушений. Вспоминаю одного из них, Маржухина, который часто приходил в санчасть, будучи здоровым, вымогая освобождение от работы. И он всегда тянул резину, пока я громко не закричу, да ещё и с раздражением: "Ты скоро ли уйдешь? Я не дам тебе освобождения". Он уйдёт, а Дух Святой обличает, что этим поведением я оскорбляю Духа Святого (Ефес.4:30-32). Решил назначить пост и просить у Бога победы. И вот пришёл Маржухин, с подъёма 6.00 и до развода 7.30 неотступно просил освобождение, а я спокойно отвечал ему. Вот уже звонок на развод, я спокойно говорю: "Ну, Маржухин, я закрываю санчасть, идём на развод". И ещё до самой вахты он шёл и просил. И вот, когда я одержал победу над грехом, тогда и Маржухин понял меня, когда я говорил тихо. Я за него молился. Есть выражение святого человека: "Бог может освободить от греха через нашу молитву только тогда, когда мы свободны сами от этого греха".
Ещё Маржухин требовал у меня включить его в список ослабленных, которых должны отправить на женскую колонию на лёгкие работы. На долгие вымогательства в итоге от меня он получал отказ.
И вот он стал угрожать, что зарежет меня. Однажды перед отбоем в 21.30 я вышел из санчасти, чтобы в конторе передать сансводку. От столовой, навстречу, с ножом в руке, вышел он. Я помолился и ощущал между ним и мною Христа невидимо. Он держит нож и требует своего. Я спокойно говорю, что не могу никуда его отправить. Постояли мы с минуту молча друг против друга, и я говорю: "Больше ничего не скажешь?" - и, обходя его, пошёл. Он догоняет и начинает умолять о том же. Я его спросил: "Почему он вышел с ножом на меня?". Последовал ответ: "Думал, ты испугаешься". За невыход на работу он отсидел в ШИЗО и был отправлен на штрафную колонию. А мне вспоминались слова о Моисее: "Верою оставил он Египет, не убоявшись гнева царского; ибо он как бы видя Невидимого был тверд" (Евр.11:27).
Из уголовников был и нарядчик колонии Николай, малого роста, но исполненный особых дьявольских сил, причиняя себе зло и другим. Вечером экономист сказал мне, что в списках больных дописаны три человека нарядчиком. Я пошёл к нарядчику и спросил его: "Он ли дописал в список больных?". Он грубо ответил: "Я буду освобождать, и спрашивать тебя не буду". Я тогда сказал экономисту, чтоб он вычеркнул дописанных, что он и сделал. Нарядчик озлобился и начал на меня писать клевету всякую в оперчасть. С начальником колонии тоже поругался, оскорбил, его сняли с нарядчиков и отправили на 5-ю женскую колонию. А там во время просмотра кинофильма женщины зарубили его топором.
От нашей колонии недалеко была подкомандировка на ст. Ле-мью по ремонту железнодорожных путей. Оттуда поступило много жалоб от заключённых, и начальник колонии послал меня подробно всё обследовать. По приезду я обнаружил ужасные условия: в бараке холодно, грязно, закопчено, из-за отсутствия бани много вшей, питание плохое, одежда и обувь ветхие. От таких условий люди истощённые, злые. Когда я заговорил о Боге, они слушали, а потом я обследовал их состояние здоровья, посоветовал вшей выморозить на морозе 40°. Ослабевших попросил начальство перевести на колонию и зачислить на ОП (оздоровительный пункт), две недели не работать и дать усиленное питание, заменить плохую одежду. Среди них был Волощенко Матвей Семёнович, осуждённый, как бывший в плену у немцев, образованный. Он наедине мне сказал, что у него тётя в России верующая, и он хочет тоже быть верующим. По моему ходатайству его перевели на колонию, где он укрепился телесно, покаялся, получил спасение, очень радовался и свидетельствовал многим о Христе. Работал счетоводом. И в 1953 году освободился, женился на старшей сестре моей жены, Лизе.
В Ирасле, на колонии № 8 строили плотину для задержания воды. И вот после обеда начальник колонии вызвал меня и тревожно объявил, чтобы я быстро взял медикаменты скорой помощи и бегом отправлялся на строительство плотины, так как там умер прораб, заключённый Василий Иванович. А когда мы очень быстро шли туда, то начальник сказал: "Его, по-видимому, задушили, будь внимателен". Прийдя туда, я встретился, прежде всего, с бригадиром, которому мог верить, и попросил его рассказать, что случилось. "Во время обеда Василий Иванович отказался от пищи и попросил пару телогреек, чтобы ему немного отдохнуть, так как почувствовал общую слабость. Через минут десять я подошёл к нему, а он уже был мёртвый. Никакого насилия над ним не было," - так он поведал. При осмотре его, в кармане одежды я нашёл письмо из Одессы, от жены, с адресом. После вскрытия врачом из лазарета были обнаружены на аорте многочисленные новообразования (бляшки), от которых оторвался кусочек и затромбировал артерию сердца, от чего и наступила быстрая смерть. Так как в то время не сообщали о смерти родственникам до окончания срока, то я решил написать жене письмо о его смерти, сообщить, где он похоронен. Через месяца полтора я получил от неё письмо, в котором она в скорби и слезах написала: "Самая ужасная действительность лучше всякой неизвестности", - и благодарила, что я ей сообщил о смерти мужа, а также просила прислать справку о его смерти. Я посоветовал, чтобы она обращалась в управление лагеря.
По субботам в бане мылись вольнонаёмные и охрана. Мы проводили общение, человек 13-15 в прачечной, зашёл к нам бухгалтер с женой, бывшей заключённой. Услышав о Боге, начал кричать, оскорблять, пугать, что мы занимаемся контрреволюцией и т. п. Жена его уговаривала, просила успокоиться, но он разгневанный пошёл к начальнику колонии, который тут же пришёл к нам. Мы пели псалом:

Вышел я на новую дорогу.
Предо мной тернистый путь лежит.
А вдали к небесному чертогу
Огонёк живительный горит.
Мы пение прекратили, встали, а он поинтересовался, что мы тут делаем. Я ответил: "Читаем Библию, беседуем, молимся, поём божественные песни". Он махнул рукой, улыбнулся и ушёл, ничего не запрещал. Но злые люди писали, говорили о нас недоброе и просили, требовали запретить эти беседы. Начальство управления, как Пилат, исполнило их требования.
Прислали на колонию нового фельдшера, а меня тут же отправили ЦОЛП № 1 ст. Ижма. Определили в строительную бригаду по ремонту железной дороги рабочим. Это было весной 1948 года.
В это же время письменно мы с Линой Корольковой дали обещание соединиться в семью. Я написал ей так: "Мне ещё шесть лет сроку, и если тебе встретится человек, с которым ты пожелаешь соединиться в брачный союз, то ты свободно делай это, и я никаких претензий не буду иметь. Она ответила, что будет ждать не шесть лет, а сколько Бог назначил". И нам пришлось ждать восемь лет, когда Бог нас сочетал в церкви города Кировограда (было это в 1956 году).
Бригадиром и десятником были пожилые люди, ко мне относились благосклонно, и я, хотя уставал, но трудился по совести. Однажды во время обеда на производство пришёл начальник колонии, услышал беседы о Боге, начал кричать, ругать меня, оскорблять, угрожать: "Тебя прислали на перевоспитание, а ты и тут занимаешься агитацией".
Мне вспомнилось, как апостолам запрещали говорить о Христе. Так и мне. Поэтому апостолы были для меня примером для подражания, учили слушать более Бога, нежели людей (Деян.4:19-20).
При ЦОЛПе была лагерная больница, и там я нашёл брата-латыша, очень больного сердечной недостаточностью, отёкшего, и он спокойно готовился к переходу в вечность. Он написал на меня доверенность на посылку, которая должна была прийти от его домашних из Латвии, чтобы в случае его смерти посылку отдали мне. Да, он ушёл в вечность, посылка пришла, но мне её не выдали, а отправили назад, в Латвию. Так мне объявили, а отправили или нет, Бог знает.
На колонии многие знали обо мне, и когда встречали, то желали блага и старались чем-нибудь помочь. Однажды, придя с работы, я услышал, что с женской колонии №5 привезли двух женщин. Они находятся в больнице, ждут переотправки в сельхоз Шежам. Когда я узнал, что одна из них Нина Дрозд, то я вспомнил, как мы с нею два года назад ехали в вагонзаке и беседовали. Я попросил дневального вахтёра пропустить меня к ним, Бог расположил его сердце. Когда я вошёл в комнату, Нина узнала меня, с радостью и смущением поздравствовались, спросили друг друга о здоровье телесном, а также о духовном состоянии. Она сказала: "В женской колонии мы читали Евангелие, и подруга Наташа Сидоренко, учительница в прошлом, белоруска, очень желает познать Бога, а я ей плохо объясняю. Вот если бы вы с ней встретились и побеседовали".
Я помолился, попросил благословения на них, на Наташу и на себя. И после молитвы Дух Святой тихо сказал: "Возьми данные, узнай, где Наташа работает, напиши туда письмо". Я так и сделал. Хотя колония была в 12 километрах, и письма писать на лагерь не разрешали, а свидания категорически запрещались. Я помолился и написал кратенькое письмо, а как его переслать? И тут ко мне заходит знакомый бухгалтер, заключённый, бесконвойный и говорит: "Завтра посылают меня на женскую колонию, тебе ничего не нужно передать?". Я обрадовался и сказал, что нужно передать письмо. Он спросил кому, я ответил, а он добавил: "Я её знаю, она помогает в бухгалтерии, хорошая, скромная женщина, инвалид, хотя ей около 30 лет". Поистине, для Всемогущего Бога нет ничего невозможного. Слава, слава Ему! Вечером же он принёс письменный ответ, в котором Наташа выражала радость и желание получать письма о Боге. Я писал о Христе Спасителе, Голгофской жертве, покаянии и получении прощения грехов через веру в кровь Им пролитую.

Нашу бригаду перевели в колонию 3, строительную, в трёх километрах от прежней ЦОЛПа. Условия бытовые похуже, людей очень много, почти все уголовники, среди которых часто происходили ссоры, драки, убийства. Работы тяжёлые, питание немного лучше, но недостаточное, ослабленных много. Зав. медпунктом Тагиев, пожилой человек, на свободе был наркомом земледелия Дагестана, вызвал меня в санчасть, познакомился и попросил если будут тяжёлые больные, чтоб я помог проконсультировать и помочь в лечении. А он пообещал позаботиться о дополнительном питании для меня и, если нужно, освобождении от работ. Да, пришлось мне некоторых спасать от угрожающей смерти, сердечной недостаточности и других болезней. Освобождения я не просил, так как было тёплое лето, и болеть я не болел, хотя усталость ощущалась, особенно после работы.
Однажды я пришёл с работы и начал умываться, приходит ко мне юноша Бельков Виктор и просит встречи моей с Мишей Волковым (вор в законе). Через минут десять Волков пришёл: высокий, сильный, но угрюмый и очень печальный. Он попросил меня, чтобы я поговорил с зав. медпунктом об отправке его в лазарет, рассказал о трудных обстоятельствах. Вот уже третью ночь он не спит, так как приходят трое человек с ножами, чтобы его зарезать, а он становится в угол с двумя ножами в руках для защиты своей жизни. Я пообещал поговорить с зав. медпунктом, но сказал, что без согласия оперчасти отправить его не могут. Я предложил помолиться Всемогущему Богу о его защите и перемене обстоятельств. Он отказался, а я тут же за бараком преклонил колени на песке и слёзно, с верою помолился. Он попросил никому, кроме лекпома, об этом не говорить. На следующий день после работы прибегает опять юноша Виктор Бельков и говорит, что Миша просит прийти в их барак. Когда я пришёл туда, Миша громко объявил: "Иван Яковлевич, есть твой Бог, и твою молитву услышал. Всех врагов моих сегодня увезли с колонии. Теперь после работы приходи и говори нам о Боге". И дней 10-12 каждый вечер я приходил к ним, он давал команду, чтобы была тишина, и я говорил им о Христе Спасителе, покаянии, спасении, жизни временной и вечной, о человеке: тело, душа и дух.
Заключённые задавали вопросы, и я отвечал с радостью. Покаяния не было, но сеяние Евангелия было обильным.
В это же время, таким же путём, как и раньше, я получил длинное письмо от Наташи Сидоренко, облитое слезами, 25 рублей денег и носки тёплые. Она написала, прежде всего, что покаялась и уверовала в Господа Иисуса Христа, получила прощение грехов и радуется, что обрела жизнь вечную.
А затем писала о себе. Родители её и сестры - все педработни-ки, она тоже. Директор школы предложил ей выйти за него замуж, но она не любила его и отказала. Тогда из злой ревности он нашёл двух ложных свидетелей, и те написали клеветническую бумагу, что она восхваляла немецкую технику, желала прихода немцев и т. п., тогда её осудили за контрреволюционную агитацию на 10 лет. Никакие ходатайства родителей не помогли. Попав на север, на лесоповале от тяжёлой работы получила заболевание сердца, и сейчас ей врачи дали инвалидность, предписали никакой работы не делать: "Раньше я злилась, проклинала врагов, а теперь, уверовав, радуюсь спасению и дару жизни вечной, и благодарю Бога за то, что осудили и привезли меня на север. Если бы я была дома, то я никогда не подумала бы о Боге".
Слава, слава за то Ему, что "для Слова Божия нет уз", (2 Тим.2:9). Я написал ей радостное, благодарственное письмо, написал псалмы, и наше письменное общение прервалось. Я молился за неё, и уже будучи на свободе, в Белоруссии, спрашивал о ней у верующих, но никто ничего не знал. Очень жалею, что не попросил у неё домашний адрес. Возможно, она ушла в вечность, так как ей ещё пять лет нужно было отбывать в лагерях.
Наступила осень 1948 года с частыми дождями, туманами, короткими пасмурными днями и периодическими утренними заморозками, что не радовало, а печалило заключённых. А я находил утешение в молитвах и чтении Слова Божия, письмах друзей, которых становилось всё больше, а также их молитв. Приходило на память такое христианское изречение: "Имение потерять - мало потерять, друзей потерять - много потерять, бодрость потерять - всё потерять".
Бог давал мне бодрый дух, тогда как у многих дух был унылый, который сушит кости (Притчи 17:22). Утром на развод для выхода на работу шли уныло и медленно, а с работы шли быстрее и оживлённее. У вахты приходилось стоять 30-40 минут, пока каждого обыщут, а некоторых заводили на вахту, раздевали и обыскивали более тщательно.
Не выходящих на работу без освобождения сажали в ШИЗО, где отбирали бушлаты и оставляли раздетыми при низкой температуре. Пайка хлеба там была 300 граммов плюс кружка кипятка, а через день давали ещё черпак супа. Ни умываться, ни бриться, ни купаться в бане не разрешалось. Многие делали надрезы на теле, вскрывали вены, зашивали глаза, рот, проглатывали стекло, гвозди, пуговицы и т. п., чтобы из ШИЗО забирали в лазарет. Ненависть, вражда, злоба переходили часто в ругань, оскорбления, драки, иногда доходило до убийств. Вечером ко мне в барак пришёл бесконвойный бухгалтер Николай Иванович и предложил поехать на новую подкомандировку счетоводом. Я помолился, побуждение внутри было поехать. Но я ему сказал, что никогда не учился и не работал по этой специальности. Он мне ответил, что я имею достаточноеобразование, а он меня подучит. Я согласился. Попрощавшись с бригадой, я собрался быстро на этап, вспоминая, что мы - странники и пришельцы, а также псалом:

В пустыне греховной земной,
Где неправды гнетущий обман,
Я к отчизне иду неземной
По кровавым следам христиан.
Перед самым выходом за вахту неожиданно подбежал Виктор Бельков, отозвал в сторону и дал около 100 рублей денег. Прежде, чем взять, я спросил, чьи это деньги, хотя они мне очень были нужны. Ведь я не могу скоро отдать. На это он ответил, что передал это мне Миша Волков и без отдачи. Я поблагодарил Бога со слезами за Его помощь.

На 100 километров севернее перевезли нас и поместили в товарные вагоны, оборудованные двойными нарами, печкой, умывальником, постелями. Зимой было холодно в вагонах. Кто спал не раздеваясь, а кто накрывался бушлатами. Люди ко всему привыкают. Пережив этапы пересылок, тюрем, эшелонов, подобные условия людей не пугали. Заключённые наши строили новую колонию и новые дома для вольных людей. Бухгалтер меня определил счетоводом продстола, и я с помощью его быстро освоил эту работу, включая месячные и годовые отчеты. Я был очень благодарен ему за то, что он меня позвал с собой и научил. Задушевные, искренние беседы о Боге, душе, жизни, дьяволе и т. п. происходили наедине, а в присутствии других обычно беседы мы вели отвлечённые. Оставшись наедине в воскресный день, в вагоне, десятник Александр из Куйбышева рассказал событие из своей жизни.
"Я воспитан в духе атеизма, в семье, школе, обществе. Вступил в брак с девушкой, подобной себе, и ютились мы в маленькой комнате, а работал я техником-строителем. Жена предложила, и я поддержал такую мысль: где-то приобрести частный домик. Возле еврейской синагоги, закрытой властями, я подобрал подсобное помещение и отстроил хороший особняк. Когда мы перешли туда, то в первую же ночь были слышны шаги ходящего по чердаку человека. На нас обоих напал страх, а эти шаги не прекращались. Я с нею вышел в коридор и стал спрашивать: кто ходит по чердаку, но ответа не последовало. Тогда я зажег фонарь, взял топор и в страхе полез наверх. Обошёл весь чердак, все было цело, крыша, окна, никого не нашёл, шагов не слышал. Лишь только легли в постель, опять началось прежнее, и так продолжалось до утра. Утром ухожу на работу. Жена не остаётся дома из-за страха. На вторую ночь, находясь в постели, мы оба слышали дыхание человека над нашими головами. На третью ночь раздавался стук по углам. И мы решили продать этот особняк за дешевую цену, лишь бы скорее оттуда уйти.. Покупатель быстро нашёлся, и мы выбрались, чтоб хозяева не знали куда. Я очень хотел к ним сходить и узнать, происходит ли в доме то, что мы переживали. Жена убедила не ходить по той причине, что если подобное у них происходит, то потребуют деньги обратно".
Рассказав это, он спросил меня: "Что это было?" Я открыл Библию и прочёл: "Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня" (Иова 7:14). Объяснил ему, что Бог допускает невидимую дьявольскую силу, чтобы мы сами испытали её на себе и верили, что есть и дьявол, и Бог.
Короткое северное лето с белыми ночами, множеством кома- \ ров, мошек, которые кусают до крови, от которых трудно найти избавление мелькало незаметно. Но в тайге обычно много бывает грибов, ягод, дичи, в реках - рыбы. Люди вольные заготавливают на зиму, а заключённые только видят и слышат, но пойти не могут, не разрешает начальство. Воздух чистый, но дыхание затруднённое из-за большой влажности и холодов. К зиме выстроили бараки и из вагонов переселили узников в них. "Домики" были сырые после штукатурки, холодные. Многие начали болеть. Не обошла болезнь и меня. Я заболел желтухой и никакими медикаментами не пользовался, а только молитвой и постом, соблюдал диету (побольше ел сахара, картофеля, не употреблял жиров) и за две недели вылечился.
Начальником колонии был пожилой офицер, а жена его -начальником спецчасти. Прорабом был средних лет мужчина, жена его - культоргом колонии. Зав. медпунктом была девушка Рита, которая только что окончила медучилище. В свободное время желающие собирались, читали Библию, беседовали, молились, а обо всем этом осведомители доносили в оперчасть. Посещал наши беседы юноша Сосков, который задавал некоторые вопросы, касающиеся власти сатаны. И мне Дух подсказывал, что он связан с оперчастью. Я молился Богу, и его состояние открылось. Когда я вёл беседу о хлебе в шестой главе Евангелия Иоанна, я прочитал 26 стих: "Иисус сказал им в ответ: истинно, истинно говорю вам: вы ищите Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились". Тогда все молчали, а он с раздражением высказал: "Вы думаете, что я хожу к вам, чтобы получать хлеб для тела". Я ему ответил: "Мы ничего не говорим тебе об этом".
Через несколько дней меня вызвал оперуполномоченный и начал обвинять, что ненавижу советскую власть, агитирую людей против власти и т.п. Я ответил: "Эту неправду вам сообщили, и если вы согласны, то вызовите Соскова, который написал вам это". Он не вызвал Соскова, доказывал, что это не он. Угрожал мне штрафной колонией, вторым лагерным сроком. Когда я вышел из землянки, было уже темно и холодно, все были в бараках, а Сосков, совесть которого, по-видимому, не имела покоя, гулял метрах в десяти от землянки. Когда я подошёл к нему, он начал спрашивать, зачем меня вызывал "кум" (лагерная кличка оперуполномоченного). Я ему прямо сказал: "Это ты пишешь на меня кляузы, вот он и вызывает, угрожает". Сосков от неожиданного, по-видимому, разговора начал плакать, клясться, что он не пишет. Я в ответ сказал: "Я не верю ни твоим лицемерным слезам, ни клятве, и я тебе прощаю, как христианин, и не буду о тебе рассказывать, но предупреждаю, что если узнают люди, то тебя же или побьют или убьют, подумай об этом и оставь подобные занятия". На другой день его уже отправили с нашей колонии куда-то, что я не слышал и не видел его больше.
Медфельдшер Рита очень переживала, а иногда плакала от надоедливости, грубости, угроз заключённых и обращалась ко мне за помощью. Я всё, что мог, то помогал и, видя её душевные мучения, предложил написать заявление начальнику санчасти, чтоб её перевели в лазарет. Начальник удовлетворил её просьбу, и она с радостью уехала туда. А мне начальство приказало принять медпункт. Пришлось немало потрудиться в устройстве стационара и медпункта.
Бог располагал начальство и заключённых, и всё было сделано в короткое время. Освещение электрическое было только на заборах, ограждающих колонию, а в зоне были керосиновые лампы. Однажды ночью около двух часов я проснулся от сильного стука в дверь и крика начальства колонии. Приказали, чтоб я быстро одевался и шёл с ними в барак, где зарубили топором бригадира. Меня подвели к бараку, где не было света, начальник открыл дверь и приказал зайти первым. Я без боязни зашёл, затем зашло много начальства, которые скомандовали всем лежать вниз животом, не вставать, а дневальному зажечь лампу. Когда подошли к постели бригадира, то он был накрыт одеялом. Голова разрублена топором, ещё и четыре ножевых раны в сердце. Вынесли его из барака, а через полчаса вызвали меня на вахту, куда пришли два молодых 20 и 27 лет заключённых, которые убили бригадира и сами принесли топор и нож. Их обоих раздели и били на улице на морозе, а после посадили в холодный изолятор, где мне пришел ось смазывать им побои, раны и соединять открытые переломы пальцев рук. Старший успокаивал меньшего: "Терпи, это тебе крещение". Я удивлялся дьявольскому терпению, и в этих ужасных условиях всё исцелилось без всяких осложнений.
Приходилось лечить и вольных людей. Вызвали однажды меня на вахту, где был приведён из охраны солдат, у которого в драке была поломана рука, пришлось вправлять и ставить шины, писать бумагу. Через некоторое время приезжал прокурор по надзору, которому я давал справку о переломе руки у солдата. Затем у нас была продолжительная беседа о жизни, о Боге, вере, зле и добре, чему я был очень рад. Встречаясь по долгу службы с начальником спецчасти, женой начальника колонии, мы тоже беседовали на духовные темы, я подарил ей Евангелие, она читала и через несколько месяцев уверовала в Иисуса Христа, как личного Спасителя, была очень рада спасению души и разрешению всех жизненных вопросов.
Пришлось много беседовать с культоргом колонии, женщиной, которая приближалась к Богу в больших скорбях из-за очень плохих взаимоотношений с мужем - прорабом нашей колонии. Мне пришлось участвовать в примирении их, особенно, когда мать куль-торга была вызвана с Украины для примирения. Но по-прежнему зять пьяный гонялся за дочкой с топором, и мать от страха скоропостижно умерла. Их уволили обоих с работы, и вот такое горе заставило их примириться друг с другом, простить обиды и жить вместе дальше. В последствии, по слухам, верным или неверным, она искренне уверовала в Бога.
Пришлось оказать помощь и бесконвойному пожилому человеку, который напился, побил оперативника вольного, пытавшегося его задержать. Оперативник подал на него в суд, а тому человеку оставалось до конца срока несколько месяцев. Он пришёл и стал меня умолять, чтоб я поговорил с женой оперативника, которую я тоже лечил, для того, чтобы он забрал заявление из суда. За это он ему обещал заплатить деньги. Я ходил два раза к жене пострадавшего и просил, умолял, чтоб жена походатайствовала. С большими трудностями он согласился и забрал заявление из суда. Жена начальника колонии некоторое время была как Никодим, тайным учеником, а потом муж и другие узнали всё из жизни, её бесед, что она уверовала в Бога, и муж тогда сильно возненавидел меня, и я понял, что в ближайшее время мне нужно ожидать наказания. В это же время на колонию приезжала по проверке сансостояния и здоровья больных из сануправления пожилая женщина, с которой я имел продолжительную беседу о Боге, жизни и спасении души. Она, уезжая, очень благодарила за беседу и дала мне понять, чтобы о беседе я никому не рассказывал, потому что она может лишиться должности.
Суд над убийцами бригадира состоялся на ЦОЛПе в Ижме, и я был под конвоем доставлен в качестве свидетеля. В ожидании суда я ходил по колонии. Вдруг встретился с Кудрявцевым Иваном, вид которого был мрачный и печальный. Как обычно, спросили друг друга о здоровье, о жизни. Я ответил, что у меня всё хорошо и телесно, и духовно, спокоен и доволен, стараюсь продолжать делать добро людям. А он вспоминал наш разговор в прошлом и сказал: "Да, ты прав оказался, я получил новый лагерный срок за то, что в ненависти и гневе за измену жены утопил её в колодце. И теперь освобожусь ли из лагеря?" Я ему посоветовал обращаться к Богу с покаянием, а он промолчал. Мне его стало очень жаль, и я молился некоторое время за него, но не знаю, как в дальнейшем сложилась его жизнь. И таких несчастных людей без Бога я встречал очень много. А сам всегда и до сего дня благодарю Бога за спасение, избавление от зла, за жизнь с избытком даже в тюрьме и жизнь вечную в будущем (1 Кор.15:57).

Поздней осенью, когда наступили морозы и выпал снег, пришёл ко мне надзиратель, сделал обыск в санчасти, собрал литературу, письма, псалмы и тут же повёл меня на вахту. У меня в кармане было письмо от сестры с фотографией. Я не помолился, а помыслил, что сейчас сделают обыск и заберут фотографию, тут же выбросил ее из кармана в снег в надежде, что заключённые подберут и потом мне отдадут. Но за мною следили другие люди, и, подобрав письмо, передали оперуполномоченному, который вечером при допросе обличил меня: "Что же вы фотографию сестры по вере выбросили в снег?". На вахте меня не обыскивали, сделали краткий допрос и отпустили. После приёма больных и отбоя меня вызвал оперуполномоченный и часа два делал допрос. Вопросы были такие: "С кем я встречаюсь? О чём разговариваю? От кого получаю письма? Кого агитирую?" Я ответил: "Беседую о работе со всеми и, конечно, о жизни, о Боге, о душе и т. п." В конце он зачитал выдержку из письма Лины Корольковой, чтобы я противостоял сатане твёрдою верою и спросил: "А кто это сатана?", и добавил, что бабушка у них в доме называла сатаной кошку, которая или сметану поест или мясо. Я объяснил ему, что это невидимый дух, который противится Богу и влечёт людей и животных делать зло. Он перебил меня и сказал, что это Лина под сатаной подразумевает Сталина и руководство лагеря. Я тогда ему ответил: "Если вы делаете зло, то в вас сидит сатана. Даже и Петру Христос сказал: "Отойди от меня, сатана" (Матф. 16:23).
Бог часто предупреждал меня в сновидениях о предстоящих этапах, и на этот раз предупредил о перемене жительства. Через несколько дней меня вызвали с вещами и отправили этапом в колонию№3 в Ижму.
К удивлению моему, меня определили лекпомом в помощь зав. медпунктом, пожилому латышу. Больных было много, более ста человек ежедневно. Приходили вечером на приём, да ещё и утром перед разводом.
В стационаре все было заполнено больными, а санитарами были латыши, неопытные в лагерной жизни, поэтому всегда было много споров, ругани из-за того, что воровали хлеб, бельё, сахар. Вечером на приём пришел Кротов Николай и спросил меня, верую ли я в Бога. Получил ответ: "Да". Тогда и я услышал от него с радостью: "И я уверовал в лагере". Затем при встрече он рассказал о себе, что у него нет родителей, что воспитывался он в детдоме, затем в детской колонии, а потом несколько раз сидел в тюрьмах и лагерях, где проживал как "вор в законе":
- Меня и моего товарища привезли на колонию, чтобы поместить в БУР (барак усиленного режима), но мы знали, что в этом БУРе содержатся наши враги, которые изменили воровским законам и пошли на соглашения с начальством лагерей. Мы стали просить, чтобы не помещали нас туда, а вели в колонию, где в БУРе содержатся "воры в законе", но нас связали и потащили в БУР к врагам. Первым занесли товарища, и я был убеждён, что его уже удушили. И вот страх перед смертью возбудил меня про себя произнести: "Господи, если Ты есть, то спаси меня от смерти!". В это же время с вахты прибежал человек и сказал, чтобы нас вели в соседний БУР. Пошли за товарищем, а он уже был мёртв, его удушили. Меня же отпустили в колонию, сказав, что вечером поведут в БУР, где сидят единомышленники. В сильном нервном потрясении я зашёл в первый барак, чтобы попросить закурить. А там оказался один дневальный, старичок, который читал Евангелие. Я ему рассказал о своих переживаниях, и как Бог избавил меня от смерти. Он прочитал мне о покаянии разбойника на кресте. И я тут же покаялся и получил прощение грехов, покой душе и полное перерождение. Всё зло ушло. Теперь я всем говорю о Боге, а мне не верят и считают по-прежнему "вором в законе" и убегают от меня.
Я очень обрадовался, поприветствовал его как брата во Христе, и всё свободное время мы проводили вместе. Фельдшер-латыш после вечернего приёма меня спросил: "Нет ли у тебя хорошего человека, чтобы взять его старшим санитаром для наведения порядка в стационаре?" Я предложил Николая Кротова, рассказал о его прошлом и покаянии, вере в Бога. Фельдшер мне поверил. Когда взяли Николая санитаром, то сразу же тот везде навёл порядок, и мы были довольны. Но дня через два вызвал нас начальник колонии и с насмешкой спросил: "Зачем вы взяли санитаром ужасного человека?". Я объяснил начальнику, что был он ужасным человеком без Бога, а сейчас, после покаяния, Бог сделал его очень добрым. Он предложил, чтобы из санчасти Кротова перевели в бригаду, так как он может все медикаменты забрать и продать наркоманам. Но пока я работал в медпункте, его в бригаду не переводили, по-видимому, начальник имел основание верить моему слову.
Днём, под расписку, на вахте меня выпускали к механику колонии, чтобы сделать инъекции его жене, которая была в очень тяжёлом состоянии. После острого суставного ревматизма суставы её рук и ног от воспаления не работали, да ещё имелся двойной порок и аритмия сердца.Она была очень истощена и не могла передвигаться. Муж, Василий Иванович, выносил её на руках на свежий воздух, когда было тепло. Она очень любила слушать о Боге, однажды и о своей жизни рассказала.
Она работала учительницей в России, и во время войны их эвакуировали в Азию, где она с учениками в каникулы работала на рисовых полях, которые заливались водою. И вот там она от холода заболела ревматизмом с последующими осложнениями. Муж находился в заключении восемь лет по политической статье. После освобождения ему разрешили жить только на севере, и вот она с дочерью приехала к нему. Я в беседе с мужем высказывал слова сострадания, сочувствия и утешал его верою в Бога. Он придерживался православного вероисповедания, очень был похож на благочестивого Корнилия (Деян.10), и я не слышал от него ропота на кого-либо, а тем более на Бога. В разговоре со слезами и восхищением он рассказывал о верности своей жены, когда он был в заключении, и поэтому он готов был до смерти ухаживать за нею, и чем можно облегчать её страдания. Я вспоминал подвиг жён декабристов, разделявших скорбную участь мужей в холодной Сибири. Вспоминал с благодарностью Богу сотни, тысячи невест, жён-христианок наших дней, которые разделяли годами и даже десятками лет страдания близких, являя верность Богу и страдальцам. А многие братья и сестры умерли в лагерях и тюрьмах, надеясь на будущую встречу в небесах. А ожидавшие их на свободе утешались надеждой на встречу в обителях неба. "Те, которых весь мир не был достоин... дабы они не без них достигли совершенства" (Евр.11:38-40).
Переживая, видя и слыша о страданиях народа Божия, я вспоминал и пел песню:

Вот полночь настала в остроге.
Над городом сумрак залёг.
За грязной высокой стеною
Темнеет высокий острог.

Спят в камере все арестанты,
Улегшись рядком на полу.
Коптит и сверкает свет лампы,
Едва проницает он тьму.

Все спят, лишь один заключённый
Не спит и не дремлет, но вот
Откинув армяк свой суконный
В потьмах на колени встаёт.

На груди слагает он руки:
И тот час в ночной тишине
Несутся чуть слышные звуки
Мольбы и волненья полны.

О, Боже, Боже мой я знаю
Что Ты всегда, везде со мной,
И здесь в темнице ощущаю
Слова любви Твоей святой.

Я жил, когда-то, утопая
Среди пороков и страстей,
Не знал пути к блаженству рая,
Не знал я милости Твоей.

Но счастлив я, что Твой служитель
Святую Книгу мне принёс
И указал, кто мой Спаситель,
Что для меня свершил Христос.

С тех пор я в радостном волненьи
Святую Книгу ту читал.
И в суд попал за убежденье,
А суд в тюрьму меня послал.

И вот с обритой головою
И с кандалами на ногах
Я прихожу к Тебе с мольбою:
Услышь меня на небесах.

Жену я вспомнил и малюток,
Последний раз как целовал.
В слезах все были. Час был жуток.
Но я Тобой их утешал.

И верю, Боже мой, сердечно,
Ты не оставишь их одних,
Но по Твоей любви великой
Насытишь и согреешь их.

Как фельдшеру мне нужно было посещать и оказывать помощь заключённым в ШИЗО (штрафной изолятор) и БУРе (барак усиленного режима). От очень тяжёлых условий (холода, голода, антисанитарии) многие занимались членовредительством самих себя или других (резали тело, глотали гвозди, стекло, зашивали рот, глаза и т. п.). В лазарет переводили только тех, которым угрожала смерть, а некоторые там умирали. Со скорбью великою приходилось видеть эти дьявольские дела, а в душе я благодарил Бога, Который избавил меня от ужасных действий дьявола. В радости я пел благодарственные псалмы на удивление начальству и заключённым. Христианские праздники приходилось отмечать самому и беседовать с заключёнными.
Работал часто не только до усталости, но иногда до изнеможжения. Господь укреплял меня по молитвам друзей. В такое время часто внутри звучали слова пророка: "Он даёт утомлённому силу, и изнемогшему дарует крепость. Утомляются и юноши и ослабевают, и молодые люди падают, а надеющиеся на Господа обновляются в силе, поднимут крылья как орлы, потекут, и не устанут, пойдут и не утомятся" (Исаии 40:29-31).
Бог часто говорил мне о переменах местожительства или об опасностях в сновидениях, особенно, когда не было Слова Божьего. И в это время Он предупредил о трудном этапе и о новых страданиях.

Как обычно, без предупреждений вызвали на этап, короткие, быстрые сборы, тщательные обыски перед отправкой и прибытием на новое место, с руганью и угрозами.
Привезли меня в Княжпегост на ЦОЛП 1, где находилось и управление нашего Севжелдорлага. Ночью завели на колонию, и тут встретился знакомый нарядчик Николай. В беседе с ним я узнал, что на меня наряда на эту колонию нет, а по чьему-то особому указанию меня привезли. Это был январь 1950 года, стояли большие морозы, свыше 40°. На другой день, не знаю по чьему ходатайству, вызвала меня врач лазарета, добрая женщина, и спросила: "Что, опять, наверное, за книжечки тебя привезли?". Я с ней встретился впервые, но она уже знала о моей вере в Бога. Я ответил ей: "Мне ничего не говорят, но, по-видимому, по этой причине". Она положила меня в лазарет как больного, хотя я возражал против этого. Как обычно, сразу узнали, что я верующий, и начались беседы. Бог предупредил меня в сновидении об опасном человеке, наседке-предателе, чтобы я не давал ему Библию. Он всё же очень льстиво подошёл ко мне, и я дал почитать Библию и медицинский справочник, что послужило поводом для моего очередного допроса и отправки на лесную штрафную колонию. Ночью меня подняли и повели в управление, где допрашивал, кричал и угрожал старший оперуполномоченный. Он требовал, чтоб я отказался говорить о Боге. Я его требование категорично отвергал после молитвенного общения с Богом там же, как Илия-пророк перед Ахавом: "Жив Господь Бог Израилев, перед Которым я стою!". Такая беседа продолжалась часа три, а после он со злобой сказал, чтобы я уходил. Я попросил вернуть мне письма, фото, медицинскую литературу, Библию, которые забрали при обыске, что теперь находились у него. На мою просьбу он с гневом закричал: "Ничего тебе не будет, а будет топор и большая пила в лесу".
На другой же день его желание было исполнено. Меня грузовой машиной привезли в лес, колония № 3 другого отделения. Зачислили меня в бригаду лесоповала. Пешком нужно было идти около пяти километров, вокруг зона оцепления, где и пилили лес.
Меня бригадир поставил сучкорубом - топором обрубывать сучки у спиленного дерева. Глубина снега была более метра. И так до обеда с двумя-тремя перерывами, а после обеда (суп и хлеб) до 16.00 часов та же изнурительная работа. После окончания в мокрой от снега одежде, около часа стоим, пока всех посчитают, и тогда в замёрзшей одежде пять километров идём пешком. Усталость была такая, что по приходу на колонию голодные с большим трудом шли в столовую на ужин. Одежду и обувь на ночь сдавали в сушилку, а утром дневальный её приносил, но не всегда хорошо просушенную. Прошло около трёх недель, в которые я очень ослабел телесно, даже при том, что я получил продуктовую посылку из Украины. Я молился, чтобы Бог укрепил меня или изменил условия, и Он услышал.
После прихода с работы нарядчик предупредил: "После ужина сдавай постель и готовься на вахту в этап". Пешком конвоировали 14 километров нас двоих на ЦОЛП 1, где меня приняли с большими трудностями и определили в бригаду, которой нужно было колоть лёд в реке, а потом его вытаскивать и грузить на машины. Эта работа была намного легче, чем на лесоповале, и условия жизни были здесь более благоприятные. Я благодарил Бога за такую неожиданную перемену.
Проработав около трёх месяцев, я снова был отправлен этапом, на колонию № 3 не спецнарядом, но общим, вместе с другими заключенными. По распределению я попал не на лесоповал, а в дорожную бригаду по ремонту лежневых дорог. Лежневка - это дорога из леса, проложенная по болотистым местам для проезда автомашин. Работа была по моим силам, и, тем более, весной и летом, когда уже снег растаял. Начальник колонии, хотя был и противником Бога, но меня не преследовал, а только запрещал говорить о Боге.

Вечером, прийдя с работы, мы умывались и вдруг услышали команду дневального: "Встать". Так делали, когда входило начальство. В данное время пришёл в нашу секцию прокурор по надзору Севжилдорлага. Проходя по секции и увидав меня, он попросил, чтобы я подошёл к нему. Я подошёл, и он спросил: "Где мы с вами встречались?" - и не дождавшись от меня ответа, добавил: "В Талом, по поводу перелома руки у солдата". Я ответил: "Да, там". Я был сильно удивлён его зрительной памяти, ведь прошло уже более двух лет. Он после спросил: "А где ты работаешь?". Я ответил: "В дорожной бригаде". Тогда он обращается к начальнику колонии и говорит: "Он же хороший медицинский работник, определите его в медпункт". Начальник сказал, что зав. медпунктом у них хороший врач, по политической статье. И начальник сказал правду. Тогда прокурор предложил из бригады перевести меня в хозобслугу временно, а он даст указание перевести меня в другое отделение медработником.
Я был удивлён такому его указанию, и когда вышел из барака, то на улице попросил его, чтобы в оперчасти вернули мне Библию, письма, фотографии и медицинские книги. На мою просьбу он ответил: "Всё вернут вам, кроме Библии. Библию вернут в том случае, если вы будете только сами читать, и другим давать не станете, так положено по лагерным правилам. А вы же такого обещания не дадите, и поэтому вернут её при вашем освобождении".
На другой день меня с бригадой не вывели на работу, а оставили в зоне, чтобы кого-то из хозобслуги снять и перевести в бригаду, а меня поставить. Я тогда попросил начальника колонии не делать такой замены, чтобы снятый не считал меня злым человеком, вытесняющим его в бригаду. Начальник с трудом согласился оставить меня в бригаде до получения наряда.
Через несколько дней меня отправили назад на ЦОЛП, чтобы там я ждал наряда. В ожидании меня вызвали в спецчасть и предложили идти на работу нормировщиком в механизированную колонию. Я ответил, что с этой работой не знаком и не учился. Они сказали: "Вы грамотный человек, и вас нормировщик ещё подучит". Я согласился на эту работу на таких условиях и пошел знакомиться. Через день после подписания и принятия мною документов, нормировщик не стал выходить на работу, и я попал в трудное положение. Рассказал об этом главному бухгалтеру, вольнонаёмному и начальнику, которые ответили: "Смотри по старым нарядам и не делай, чтоб было более 150 %". На вывозке леса я быстро усвоил расчёты, а на ремонте автомашин я даже не знал названия многих деталей.
Через месяц приехала комиссия по проверке нормирования, и я очень переживал, что найдут много ошибок, и решил рассказать комиссии, как было. Но они проверили по местам и написали акт, что нормирование в порядке. Тогда я понял, что они и сами мало разбираются в этих вопросах.
На ЦОЛПе заключённые были в основном политические, военные, бывшие партработники, и в беседах с ними я мало находил, чтобы кто-то из них верил в Бога, а больше было озлобление против властей, но открыто никто не выступал, боялись новых сроков. Многие были честные и справедливые люди, с расстроенной нервной системой и множеством болезней (неврастения, гипертония, расстройство психики и т. п.).
Один из политических, лет сорока, был инвалидом и выходил в промзону на костылях, работал мотористом по освещению зоны. Ночью он однажды выключил свет, перелез через забор зоны, повесил костыли и рабочий комбинезон на заборе и ушёл в побег, и его не нашли, так как на колонию не привезли.
Было и другое событие. Из управления оперчасти один работник покончил жизнь самоубийством, и сотрудники отказались его хоронить. Жена, плача, пришла в мехколонию, просила, чтобы хоть дали грузовую машину отвезти на кладбище. Бухгалтер исполнил её просьбу, и она была так благодарна всем.
Однажды в воскресенье было разрешено волейболистам посетить соседнюю колонию для игры. Я попросил, чтобы взяли и меня туда для общения с братом-старцем, о котором я слышал, что он там отбывает наказание. Бог дал нам встречу, которой мы были очень рады и благодарили Бога. Целый день мы наслаждались общением с Господом и друг с другом. Брат подарил мне переписанные рукой выдержки из Священного Писания, которые я выучивал наизусть. В продолжение всей лагерной жизни до подъема (в 6.00 утра) Бог пробуждал меня раньше, я вспоминал места из Священного Писания, размышлял и молился, а с подъема, когда поднимался крик, шум, адская ругань я выходил на воздух и пел псалмы, которые знал на память. Как я был рад, что выучивал на память стихи из Писания, и они питали мою душу и дух. Все христианские праздники я проводил один, наедине с Господом и в беседах с заключёнными и вольными, с теми, которые спрашивали о Боге.

В лагерях никогда не говорят заранее о переезде на новые места, хотя кое-когда узнают и готовятся. А меня Бог не только часто в сновидениях предупреждал о переездах, даже показывал обстоятельства нового места, какими я по приезду их находил, в точности, как мне было показано в сновидении. Это были вещие сновидения.
Итак, собрали на новую необжитую колонию в лесу около 500 человек для заготовки леса. Меня определили заведующим медпунктом, по-видимому, по указанию прокурора по надзору. Вначале приходилось очень трудно устраиваться, но хорошо, что кругом лес и дров было много, чтобы согревать бараки для жилья.
Начальником колонии был пожилой человек, военный и в сравнении с другими добрый. Первое знакомство с ним произошло в медпункте. Как обычно, после развода остаются отказчики от работы и их, если не больны, сажают в холодный карцер до 15 суток. Он зашёл в медпункт, мы познакомились, и он просит меня: "Там два заключённых не вышли на работу, худенькие. Ты не можешь их освободить, чтоб я не сажал их в карцер?". Я согласился, был очень удивлён, встречая впервые такого начальника.
Как всегда, больных было много, особенно, когда такое новое, необжитое место. Немало было симулянтов, особенно непривычных к труду, которые нагоняли высокую температуру до 41° и учиняли другие искусственные болезни, вредя своему здоровью.
Приезжало высшее начальство для проверки, часто с криками, угрозами, приказаниями, и мне всегда вспоминались слова заключенного врача, когда торопили его прийти на вызов начальства, то он шел спокойно приговаривая: "От начальства пользы мало, но вред возможен".
Почти на всех колониях у меня были встречи с оперуполномоченными, которые запрещали говорить о Боге, а если будешь говорить, то будет назначен еще лагерный срок.. При этих разговорах всегда звучали внутри слова Апостолов: "Судите, справедливо ли пред Богом - слушать вас более, нежели Бога?" (Деян.4:19).
В беседе с новым оперуполномоченным я попросил вернуть отобранную мою Библию, но ответ был тот же: "Если не будешь давать никому, то возвратим". Я не мог дать такой подписки. Он ещё сказал, что она лежит у него на этажерке, и её читают тёща и жена. Для меня было знать это радостно, значит, книга не бездействует.
Это был конец 1950 года, и я получил письмо из Кировограда с сообщением, что Лину Королькову осудили на 25 лет и отправили в Сибирь и на Дальний Восток, а потом я и от неё получил письмо. Молились друг за друга, и Бог давал силы переносить страдания без ропота, а часто радоваться, прося за гонителей и врагов о прощении их, как молился Христос: "Отче, прости им, ибо не знают, что делают" (Луки 23:34).
Иногда заключённые совершали побег единично или группой, чаще с объекта работы. Как правило, их ловили и привозили мёртвыми и ложили возле вахты, чтоб видели все. Так хотели навести страх на других. С этой колонии убежал с топором молодой комяк и, пока перебегал запретную зону (10-15 метров), в него стреляли, но не попали. Была пущена собака по следам, но её нашли зарубленной топором. Другая овчарка привела до села Коми, но там его уже скрыли, и охранники не могли беглеца найти.
Осуждённых, которые нарушали режим, привозили на нашу колонию, где были тяжёлые работы и бытовые условия хуже. Всё лето нас истязали комары и мошкара, от которой трудно было избавиться, и укусы её были до крови.
Больных от истощения уже почти не было после того, как в 1949 году добавили по 300 граммов хлеба на заключенного, то дистрофия и пеллагра прекратились, а в лазаретах уже были больные, как и на свободе.
Все, кто имел возможность через знакомых, родных уехать на более лучшую колонию, добивались наряда о переезде.
Вот одного из таких во время развода на работу нарядчик оставил в зоне. Один из начальников подзывает его к себе и говорит: "Видишь ты, какой хитрый, ищешь, где лучше?". А заключённый ответил спокойно: "Гражданин начальник, чего вы удивляетесь, что я ищу лучшего, а разве вы ищите, где хуже?". И тому нечего было ответить, а заключённого отправили в тот же день в другую колонию.
Пробыли мы на колонии несколько месяцев и уже обжились. Снова приходит распоряжение начальства нашу колонию закрыть, а людей перевести на лесную колонию в Седьвожь, севернее километров на 200. Время было зимнее, декабрь месяц, морозы, метели, холода. Привезли нас товарными вагонами ночью, разгрузили и около 15 километров вели пешком тайгою и завели в старую колонию: бараки не топлены, холодно, кухня первый день не работала, в санчасти также всё заморожено, да и воды ещё не привозили.
Привели под утро избитого заключённого, которому я оказал необходимую помощь, и с большими трудностями пришлось его отправить в лазарет. Избили несчастного за то, что якобы он на прежних колониях предавал людей.
Через несколько дней приехала начальница санчасти отделения и заключённый хирург. Осмотрели больных, некоторых направили в лазарет и облегчили мою работу. Побеседовали об условиях лагерной жизни, о жизни на воле, о душе и о Боге.
Я считал, что на новом месте меня не знают, а оказалось, что заочно многие давно меня знали, так правильно апостол Павел писал: "Мы не известны, но нас узнают, нас посчитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем, мы ничего не имеем, но все обладаем" (2 Кор.4:9-10).
Культоргом колонии был украинец из Житомирской области, читал мои письма, и мы часто беседовали о жизни, о зле, добре, Боге. Здоровье его было слабым, и врачи ходатайствовали, чтобы северный суровый климат он сменил на тёплый, южный. И вот он рассчитался и уехал с женой (Коми) и с двумя детьми. Год прошёл, и он опять приехал назад. Я беседовал с ним, он поделился своими скорбями. Действительно, южный климат и обилие свежих фруктов и овощей на Житомирщине укрепило его здоровье, он хотел и дальше там жить, но жена (Коми) очень была недовольна южным климатом, где морозов нет, снегу мало, тайги нет, и захотела вернуться на север. Заявляла, что если даже он не согласится вернуться, она бросит его и уедет сама. И чтобы сохранить семью, он вынужден был вернуться на север. А я помыслил: чтобы не было подобного, нужно, чтоб муж и жена были одной национальности, снисходя друг к другу любовью.
Работа в лесу была тяжёлая, и зимой было особенно много больных, которых приходилось освобождать, а начальству это не нравилось, они часто вызывали меня по телефону и ругали за это.
Однажды вечером пришла вольная селектористка (телефонистка) и позвала меня к селектору на вахте. Я взял трубку и сказал: "Слушаю вас". Громко мужской голос говорит: "Приветствую тебя любовью и миром Иисуса Христа!". Я от неожиданного приветствия онемел, молчу и в мыслях соображаю: откуда это? Молчание прервал тот же голос:
- Что, не узнаёшь меня?
- Не узнаю.
- А помнишь Виктора Белькова с 3 колонии, когда ты приходил в барак и говорил о Христе?
- Да, помню.
- Так я вот уверовал, покаялся, Бог простил мне грехи, и я радуюсь спасению и дару вечной жизни.
Я поблагодарил в радости Бога и его. В письме, переданном позднее, он рассказал подробнее о покаянии, перемене жизни и об отношении к этому его родителей.
После уверования он написал родителям письмо в Елец, в котором сообщал о доброй перемене в духовной жизни, что оставил воровскую жизнь. Мать была рада этому сообщению, а отец (коммунист) ответил бранным письмом, в котором утверждал, что лучше быть вором, бандитом, чем верующим. Спустя некоторое время он приехал на колонию и, хотя свидания никому не разрешали, ему дали. Во время свидания он обольщал сына, ругал и угрожал тем, что если Виктор не откажется от веры в Бога, то не будет считаться его сыном. Выслушав, сын с любовью ответил так: "Папа, мне двадцать три года, и я уже четвёртый раз осуждён за злые дела (последний срок 25 лет за групповой грабёж магазина с убийством сторожа), и ты считал меня сыном. Теперь же Бог избавил меня от зла и сделал добрым человеком, а ты отказываешься от меня. Я буду верить в Бога!". Но отец отказался от сына, а мать писала письма и была рада, что Бог сделал сына добрым. Так Виктор сообщил мне в последнем письме и вспомнил слова Христа: "И враги человеку - домашние его" (Матф.10:36). Через несколько лет прошёл слух, что Виктора освободила комиссия по разбору уголовных дел, и что он уехал в Молдавию.
Прошла зима, и весной нашу колонию расформировали по разным местам. Я с партией заключённых попал на колонию № 1 ст.Ижма на общие строительные работы.

По приезду на колонию № 1 сразу встретился с братьями, Артёмом Александровичем Хивуком и Владимиром из Белоруссии. Я очень возрадовался, ободрился духом и благодарил Бога. Почти каждый день мы встречались, молились, читали Евангелие (было у Владимира), а иногда пели, беседовали на разные жизненные вопросы, особенно об устройстве церкви, ведь я в собрании был всего несколько раз.
Они оба, как и я, и многие братья и сестры, осуждены были за свидетельство и проповедь Евангелия (контрреволюционная агитация), приобщенные к политическим заключенным.
Изредка попадались журналы ВСЕХБ "Братский вестник", в котором явно было смешение божественного с человеческим. Я размышлял и рассуждал о том, почему одни верующие сидят в тюрьмах и лагерях, а другие на свободе проповедую Евангелие, даже ездят за границу. Вспоминал и беседу со старшим пресвитером по Белоруссии в отношении оружия. Братья осторожно и правильно разъяснили мне это положение. Кто оставался верным Богу, того сажали в тюрьмы и лагеря, а кто шёл на уступки безбожным властям, - тем давали свободу.
Были на колонии пророки иеговистов, пятидесятников, истинно-православные, которых я пытался переубедить на здравое учение. Беседы переходили в споры, разногласия, и я впадал в искушение и духовно ослабевал и даже оскорблял Дух Святой раздражением. Братья мне не советовали участвовать в таких беседах и сами всегда таковых избегали. Прочитали из послания к Титу 3:10: "Еретика после первого и второго вразумления отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден". Однажды я сказал этим пророкам: "Скажите хоть одно пророчество, чтобы оно исполнилось". И они мне сказали, что через год все заключённые будут освобождены. Через год я имел с ними встречу и спросил: "Почему же по вашему пророчеству всех осужденных не освободили?". Они ответили: "Мы на год ошиблись". Тогда я сказал, что они лжепророки. После этого они стали избегать меня.
Быстро пролетели несколько месяцев в общении с братьями. Меня вызвали на этап в новую строительную колонию. Не хотелось уезжать от братьев, но они утешали меня, что, мол, будем молиться друг за друга и надеяться на Бога и встречу в будущем или на земле, или в вечности. Да, любящий и всесильный Бог хранил нас и даровал радостные встречи на свободе. А уезжая с колонии, звучали в сердце и на устах слова:

О, как дорого общенье
Со святыми на земле,
Но и это наслажденье
Не всегда возможно мне.

Сборы на этап не долги. Одел бушлат, телогрейку, обувь по сезону, сумка-мешок с личными вещами (письма и те отбирают при обысках). Обыски были при входе с работы в жилую зону, в зоне почти ежемесячно. И в любое время надзиратель мог остановить и обыскать при выходе на этап и при входе с этапа. Особенно мучительны были обыски очередные (почти ежемесячно). После утренней проверки на улице (и летом, и зимой, когда мёрзли по полчаса, иногда и более) всех загоняли в столовую, а в бараках солдаты под руководством офицеров всё перерывали, забирали острорежущие предметы, письма, литературу, особенно религиозную, лекарства, иногда продукты. В столовой вызывали по одному, раздевали до "в чём мать родила", и всё проверяли очень тщательно, заглядывали в рот, уши, подмышки и заставляли приседать. После такой унизительной процедуры запускали в бараки, где потом мы приводили помещение и постели в порядок. У кого находили запрещённые предметы, наказывали: лишали писем, посылок, сажали в ШИЗО и тп.